– Отдыхаем, тихо. Море, хорошо.
Почему-то я выдал им именно так. Видно, на сложные фразы сил уже не было.
Они не остались в долгу. Указав фонарем в сторону шипящих волн, один из них строго произнес:
– Ночь. Море. Опасно. Плавать – нельзя.
Я понимающе кивнул:
– Да-да. Опасно. Я знаю.
Служащие зашагали дальше. Удалялось, металось по песку пятно света.
Во время нашего общения девчонка сидела позади, поджав ноги, и разминала мне шею и плечи. Пальцы у нее действительно были сильными.
«Желтый Цветок» – вспомнил я ее имя. Интересно, сказала правду, или первое, что на ум пришло…
– Как тебя зовут? – вдруг спросила она.
Я сказал.
– Ва Цзинь… – повторила она.
Обернувшись, посмотрел на Хуан Хуа.
Ее лицо было близко-близко.
Мне захотелось поцеловать ее, но я полез в задний карман намокших шортов и достал три влажные сотенные купюры.
– Спасибо тебе.
Она легко взяла деньги, спрятала в сумочку. Положила руки мне на плечи.
– Спасибо. Мне было хорошо. Если хочешь, я могу остаться.
Я не удержался и поцеловал ее в уголок губ.
– Не надо. Ты хорошая. Я найду тебя завтра.
Она встала с лежака, подхватила босоножки. Провела рукой по моему лицу, нагнулась, поцеловала и зашагала в сторону лестницы на аллею.
На завтра у меня был билет до Шанхая. У меня и у Инны, конечно. Из Шанхая, на другой день, Инна улетала в Москву. Оттуда, поездом – в Питер.
Но это меня уже не касалось.
Наш второй медовый месяц закончился…
??
Отрезвление
…Закончился странный, на грани бреда, разговор с сутенером возле «Макдональдса». Я ныряю в шумную прохладу зала. Уверенно покачиваясь, едва не сбив с ног пару человек с подносами, прохожу мимо столиков, держа курс на табличку с разнополыми человечками. В женскую, как всегда, длинная очередь. Заворачиваю в соседнюю дверь. Обе кабинки заняты, зато из трех писсуаров свободны целых два. Пока я щедро поливаю розовые и зеленые шарики в фаянсовом зеве, паренек лет двадцати, что стоит за соседним писсуаром, выворачивает и вытягивает по-птичьи шею, пытаясь разглядеть мое хозяйство.
– Интересно, да? – спрашиваю его.
Паренек глупо улыбается.
– Хэлоу!
Как бы я отреагировал на такой интерес в общественном московском туалете? Пробил бы с ноги, и все дела…
Шанхай определенно размягчает, делает снисходительней, добродушней. И в силу общей незлобивости местных людей, а еще потому, что тут их так много – пуп надорвешь, перевоспитывая.
– Писай, мальчик, и не отвлекайся, – говорю я по-русски, не глядя больше на любопытного соседа.
В одной из кабинок кого-то отчаянно пучит. Заглушая характерные звуки, по туалету разносятся вопли на шанхайхуа – не прерывая занятия, человек общается по телефону.
Светлые стены мерцают, подрагивают в неприятном свете ламп.
Закладывает уши.
Нужно выбираться на воздух.
На улице я покрываюсь потом, в который уже за сегодня раз.
Какое-то время разглядываю скульптуру неподалеку от «Макдональдса» – памятник матери и ребенку. Некрасивая бронзовая мама с малышом на руках, рядом – старомодная низкая коляска, тоже из бронзы. Для пущей страховидности все выкрашено в черный цвет, и лишь там, где памятник трогают сотни тысяч рук (вытянутая рука малыша, его нос, плечо и локоть мамы, ручка коляски), поблескивает металл.
Где глава этого семейства – неизвестно. Если бы дело было у нас – тогда понятно, где шляется. А тут… Может, на заработки подался.
К скульптуре то и дело подходят парочки или целые группы. Шустро, с деловитой бесцеремонностью родственников, они располагаются близ коляски и мамаши. Замирают с отрешенно-серьезным видом, или улыбаются, но обязательно с жестом «еще парочку!» – согнутая в локте рука и вытянутые вверх два пальца. Иногда, для пущего эффекта, выбрасывают пальцы сразу на обеих руках.
– И, эр, сань… – считает фотограф.
– Цецзы! – хором говорят позирующие.
Вспышка.
Цецзы – «баклажаны» – местная вариация английского «чииииз!».
У памятника уже новая группа.
Все те же выставленные рожками пальцы.
Новая китайская традиция.
Неожиданно мой рот заполняется кислой слюной. Желудок сжимается. Этого еще не хватало – проблеваться на виду у благодарной публики, под вспышки фотоаппаратов…
Я бросаюсь сквозь толпу в сторону, где потемней. Ищу выход на боковую улицу. Почти бегом – весь подавшись вперед, прижимая один кулак к животу, другой ко рту, – пробираюсь по узкому тротуару между расставленными на нем мопедами. Замечаю совсем узкий и темный переулочек. Лестницы, решетки, бак с вонючим мусором…
Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь наизнанку.
Вспоминаю, как сегодня утром билась на горячем асфальте, возле рынка, умирающая рыба. Наверное, сейчас у меня такие же глаза…
Вокруг никого нет. Узкий двор-колодец, сюда едва бы поместилась даже пара машин. Темно, тихо. Только звук льющейся воды и слабый свет из окна на первом этаже – стекло непрозрачное.
Отплевываюсь, вытираю рот и руки краем футболки. Хорошо бы остаться тут, передохнуть. Просто прилечь, подложив руку под голову. И поджав для уюта ноги…
Я выискиваю в темноте местечко почище. Сползая спиной по стене, присаживаюсь на корточки. Но так сидеть неудобно, и я без раздумий опускаю задницу на теплую землю. Закрываю глаза. Неплохо. Но уж слишком воняет скисшим мусором, мочой и моей, наверное, блевотиной.
«Встань и иди! – убеждаю себя. – Иди прочь отсюда!»
Неожиданный прилив сил.
Рябь в голове и шум в ушах исчезают.
Поднимаюсь ожившим Лазарем, отряхиваю зад и руки.
Легким шагом выхожу из вонючего закулисья туристического района.
Мне хорошо и радостно. Будто вместе со всей этой сумрачной дрянью, которой я целый день накачивался, из меня вышло нечто тяжелое, гнетущее, мрачное. Словно вырвалась мутными толчками отрава прошлого, выплеснулась и покинула меня навсегда.
Я-то знаю, что это совсем не так, но иллюзия, подкрепленная неожиданным физическим облегчением, столь заманчива, что мне на все наплевать.
В радуге эйфории я едва ощущаю подошвами гладкие уличные плиты. Прислушиваюсь к городскому шуму – он сейчас напоминает мне море – и благодушно смотрю по сторонам.
Красота!..
Вечером моя близорукость делает окружающий мир поистине феерическим. От фонарей,
