— Не знаю. И ты не знаешь. Но когда здесь соберут ученых… И вообще, не перебивай, Леке, сбиться я и сам могу. По-моему, сейчас главное — область категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед нами открылась волшебная дверь в…
— Куда? — Порой Лешка бывает попросту невыносим.
— Почем я знаю куда?! А мы сидим тут и спокойненько рассуждаем, как будто решаем, сколько десятков тысяч ангелов может поместиться на острие швейной иглы. Разве это не парадоксально?
— Что, и тебя заело, Дим? Это похоже на… Черт, забыл как оно называется! Ну да ладно. Знаете, в музеях есть такие ящики со стеклом, а внутри — фигурки… Какой-нибудь там Ледовый поход или охота питекантропов на мамонта. В детстве я их ужасно любил. И мне всегда хотелось самому стать таким маленьким-маленьким… Мальчиком-с-пальчиком… Чтобы войти в жизнь этого закрытого мира. Смотреть на нее через стекло — неинтересно. Вернее, нет, интересно, но извне видишь всегда не то, что изнутри. Конечно, это я теперь так формулирую. А тогда — просто чувствовал, смутно, от пуза, как говорится.
Я кивнул. Мне было знакомо подобное ощущение.
— Сентиментщики несчастные, — буркнул Лешка. — Знаю я, к чему ты, Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя свяжу и сторожить буду, дурня, понял? Я сказал: никакой самодеятельности! Чок вот не вернулся, а с его чутьем это легче, заметь. Может, «диво» только с нашей стороны видно, какое- нибудь оно одностороннее. Туда можно только хорошо оснащенной, продуманно организованной экспедицией идти. Гусары-одиночки нынче ни к чему. Сам посуди, горячка чертова: чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир, его же исследовать надо, изучать! А что ты можешь один? С твоими возможностями, знаниями? Колумб-третьекурсник… Даже если сумеешь благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть туда ради самовыражения — не слишком ли эгоистично?
— Можешь не сторожить, — великодушно разрешил Володька. — Не сбегу. Чошку вот жалко…
— Жалко, — согласился Лешка. — Хороший был щен. Почему собаки вечно должны за людей страдать?…
Мы помолчали. Еще по разу приложились к бутылке, потом Лешка размахнулся и бросил ее в темноту; она с треском упала.
— Зря, — сказал я. — Лес загаживаешь.
Лешка не прореагировал.
— Ну, я спать пошел, — сказал он после паузы. — Вы еще долго?
— Нет, — отозвался Володька. — Поболтаем еще чуть-чуть — и тоже на боковую.
Проходя мимо меня, Лешка шепнул:
— Ложись сегодня с ним, Димыч. На всякий случай… Я кивнул.
Володька вытащил из костра ветку, прикурил.
— Знаешь, Дим, меня это порой пугает…
— Что?
— Рассудочность наша. Это — неразумно, то — нерационально. И верно. Неразумно и нерационально. Только вот попалось мне, помнится, такое определение… Не то у Веркора, не то еще где-то: человек — существо, способное на алогичные поступки. Скажи: ты никогда Армстронгу не завидовал?
— Терпеть не могу джаз.
— Дурак. Я про Нейла. Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? На не- Землю? Впервые в чужом мире, и он вокруг тебя, под ногами… Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую. И Крымову со Скоттом — на Марсе.
— Никогда им не завидовал. Понимаешь, они к этому готовились. Долго. Тщательно. Шли без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем. Ах, сверкающая почва Луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли, дело свое. А это все… романтика, коя, как известно, «уволена за выслугой лет».
— Шиш тебе! — Избытком вежливости, увы, Володька не страдал.
Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.
— Ну, пошли спать, что ли?
— Иди. Я сейчас, только взгляну еще разок на «диво». Эх, Дим, до чего Чошку жалко… Может, вместе сходим?
— Сейчас там все равно ничего не видно. Темь одна. Попозже надо, когда там рассветет.
— Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи. И не бойся, не сбегу.
Володька ушел. Я забрался в их палатку, она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер — тлеющие угли, по которым изредка перебегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится грустно и неуютно… Уже засыпая, я услышал, как вернулся Володька. Он проворчал что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно. Когда я проснулся, было еще совсем темно. Я взглянул на часы: четыре. Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.
«Диво», слава богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну — так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка. Словно кто-то идет с фонарем… Я протер глаза. Точка исчезла.
Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумье, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую Лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуха, я заорал во всю мочь:
— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.
— Что случилось?
— Ничего, Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.
Володька аж задохнулся:
— Ну, Димка…
— Что-то Лешка не просыпается, — сказал я. — Пошли, вытащим его из берлоги?
Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга.
— Куда его унесло?
— Может, прогуляться решил, с ним бывает? Ничего, скоро вернется.
Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда-то я и обнаружил записку, прижатую «Спидолой»:
Впрочем, записку мы дочитали уже потом. А тогда, только переглянувшись, мы ринулись напролом, обдираясь о ветви елей и колючие кусты можжевельника И — с разгона проскочили между соснами, ограничивавшими «диво». «Диво», которого уже не было.
— Лекс! — заорал я, понимая, что это бессмысленно, что он не услышит, что его уже нет нигде в нашем мире. — Лекс! — Я ругался, что-то кричал, не помню уже что, но что-то бессмысленное и громкое, а в мыслях билось одно. «Что ты наделал, дурак, что ты наделал?!»
Володька тряс меня за плечо. Лицо у него было совершенно мертвое, глаза ввалились, губы вытянулись в ниточку.
