таком положении дел я рассказал отцу, как синьор Орацио избрал меня в капитаны и что мне пора начать подумывать о том, чтобы набирать отряд. От этих слов бедный отец, сразу же расстроившись, стал меня умолять Господом Богом, чтобы я не брался за это предприятие, хоть он и знает, что я способен и на это, и на еще большее, говоря мне при этом, что уже другой его сын и мой брат весьма отважен на войне, а что я должен заниматься тем чудесным искусством, над каковым я столько лет и с таким великим усердием потрудился уже. Хоть я ему и обещал послушаться, он рассудил, как человек умный, что если явится синьор Орацио, то, как потому, что я ему обещал, и по иным причинам, я никак не смогу преминуть, чтобы не предаться воинским делам; и вот он ловким способом задумал удалить меня из Флоренции, говоря так: «О дорогой мой сын, чума здесь неописуемая, великая, и мне все время кажется, что ты вот-вот вернешься с нею домой; я помню, что когда я был еще молодым человеком, я отправился в Мантуу, в каковом городе я был весьма обласкан, и там я прожил несколько лёт; я тебя прошу и приказываю тебе, чтобы, ради любви ко мне, и лучше сегодня, чем завтра, ты отсюда убрался и отправился туда».
XL
Так как мне всегда нравилось видеть свет и никогда еще не бывав в Мантуе, я охотно отправился, взяв деньги, которые привез с собой; а большую их часть оставил моему доброму отцу, обещав ему помогать ему всегда, где бы я ни был, и оставив мою старшую сестру руководительницей бедному отцу. Имя ей было Коза, и так как она никогда не желала иметь мужа, то была принята в монахини к святой Ореоле, а пока оставалась в помощь и надзор старику отцу и в руководство другой моей сестре, младшей, каковая была замужем за некоим Бартоломмео, ваятелем. И так, отбыв с отцовским благословением, я взял своего доброго коня и на нем отправился в Мантуу. Слишком многое пришлось бы мне рассказать, если бы я хотел подробно описывать это маленькое путешествие. Так как мир был омрачен чумой и войной, я с превеликой трудностью все же добрался потом до сказанной Мантуи; в каковую когда я прибыл, я стал искать, чтобы начать работать; и вот меня приставил к делу некий маэстро Никколо, миланец, каковой был золотых дел мастером у герцога сказанной Мантуи.[116] Когда я оказался приставлен к делу, я, два дня спустя, пошел навестить мессер Юлио Романо, [117] превосходнейшего живописца, уже сказанного, большого моего друга, каковой мессер Юлио учинил мне неописуемые ласки и очень сердился, что я не приехал спешиться у его дома; а жил он вельможей и выполнял для герцога работу за воротами Мантуи, в месте, называемом Те.[118] Эта работа была велика и изумительна, как, должно быть, можно видеть и сейчас. Сказанный мессер Юлио тотчас же в весьма лестных словах поговорил обо мне с герцогом; каковой велел, чтобы я ему сделал модель, чтобы хранить частицу крови Христовой, которая у них имеется, каковая, как говорят, принесена туда Лонгином;[119] затем он обернулся к сказанному мессер Юлио, говоря ему, чтобы он сделал мне рисунок для сказанного ковчега. На это мессер Юлио сказал: «Государь, Бенвенуто — человек, который не нуждается в чужих рисунках, и в этом ваша светлость вполне убедится, когда увидит его модель». Принявшись делать эту сказанную модель, я сделал рисунок к сказанному ковчегу, так чтобы он вполне вмещал сказанную сткляницу; затем, кроме того, сделал восковую модельку. Это был сидящий Христос, который левой рукой, поднятой кверху, придерживал большой свой крест, прислонясь к нему, а правой рукой как бы раскрывал у себя пальцами рану на груди. Когда эта модель была закончена,[120] она так понравилась герцогу, что милости были неописуемы, и он велел мне сказать, что оставит меня у себя на службе на таких условиях, что я смогу там жить богато. Тем временем я представился его брату, кардиналу,[121] и сказанный кардинал попросил герцота, чтобы тот разрешил мне сделать архипастырскую печать его преосвященства; каковую я и начал. Пока я эту самую работу делал, меня постигла перемежная лихорадка; и поэтому, когда эта лихорадка меня забирала, я лишался разумения; так что я проклинал Мантуу, и того, кто ей хозяин, и тех, кто по доброй воле в ней живет. Эти слова были пересказаны герцогу этим его миланским золотых дел мастером, каковой прекрасно видел, что герцог хочет пользоваться мною. Когда сказанный герцог услышал эти мои недужные слова, он люто на меня рассердился; а так как я был рассержен на Мантуу, то в гневе мы были равны. Когда я кончил мою печать,[122] что заняло четыре месяца, вместе с некоторыми другими вещицами, сделанными для герцога под именем кардинала, сказанный кардинал хорошо мне заплатил и просил меня, чтобы я вернулся в Рим, в этот чудесный город, где мы познакомились. Выехав с изрядной суммой мантуанских скудо, я прибыл в Говерно, место, где был убит этот отважнейший синьор Джованни.[123] Здесь меня постиг небольшой приступ лихорадки, каковая нисколько не помешала моему путешествию и, оставшись в сказанном месте, никогда уже потом у меня не бывала. Прибыв затем во Флоренцию, думая найти моего дорогого отца, постучав в дверь, в окне показалась некая бешеная горбунья и стала меня гнать с великой грубостью, говоря, что я ее извел. Каковой горбунье я сказал: «Да скажи ты мне, горбунья неподобная, неужели в этом доме нет другого лица, кроме твоего?» — «Нет, будь ты неладен!» Каковой я сказал громко: «А твоего пусть не хватит и на два часа!» На этот спор вышла соседка, каковая мне сказала, что мой отец и все, сколько их было из моей семьи, умерли от чумы;[124] так как я об этом уже догадывался, то по этой причине скорбь была меньше; затем она мне сказала, что в живых осталась только эта младшая моя сестра, которую звали Липерата,[125] что ее приютила одна святая женщина, каковую звали мона Андреа де'Беллаччи. Я поехал дальше, чтобы отправиться в гостиницу. Случайно мне встретился один мой дружище; этого звали Джованни Ригольи.[126] Я спешился у его дома, и мы пошли на площадь, где я получил вести, что брат мой жив, какового я и пошел разыскивать в дом к одному его другу, которого звали Бертино Альдобранди. Когда я разыскал брата и пошли бесконечные ласки и приветствия, а потому они были необыкновенные, что и ему обо мне, и мне о нем было сообщено о смерти каждого из нас; затем, подняв превеликий смех, с изумлением, взяв меня за руку, он мне сказал: «Идем, брат, я тебя сведу в такое место, какого ты никогда бы и не вообразил; дело в том, что я выдал второй раз замуж нашу сестру Липерату, которая совершенно уверена, что ты умер». Пока мы шли в это место, мы рассказывали друг другу чудеснейшие вещи, случившиеся с нами; а когда мы явились в дом, где жила сестра, на нее нашло такое исступление от неожиданной новости, что она упала мне на руки без чувств; и если бы при этом не присутствовал мой брат, действие было такое, без единого слова, что муж сперва не думал, что я ей брат. Когда Чеккино, мой брат, заговорил и помог бесчувственной, она быстро пришла в себя; и, поплакав немножечко об отце, о сестре, о муже, о своем сынишке, она стала собирать к ужину; и на этой веселой свадьбе за весь вечер больше не говорилось о мертвых, а велись только свадебные разговоры; и так мы радостно и с великим удовольствием отужинали.
XLI
Понуждаемый просьбами брата и сестры, я по этой причине остался во Флоренции, потому что желание мое было направлено к тому, чтобы мне вернуться в Рим. Также и этот дорогой мой друг, о котором я уже говорил, как много он мне помог в некоторых моих невзгодах, — это был Пьеро, сын Джованни Ланди,[127] — также и этот Пьеро мне сказал, что мне бы следовало задержаться несколько во Флоренции; потому что, так как Медичи были изгнаны из Флоренции,[128] — то есть синьор Ипполито и синьор Алессандро, каковые стали потом — один кардиналом, а другой герцогом флорентийским, — этот сказанный Пьеро мне сказал, что мне следует остаться немного, чтобы посмотреть, что делается. Так я начал работать на Новом рынке, и оправлял великое множество драгоценных камней, и хорошо зарабатывал. В это время приехал во Флоренцию один сиенец, по имени Джироламо Марретти; этот сиенец долгое время жил в Турции и был человек живого ума; он пришел ко мне в мастерскую и дал мне сделать золотую медаль, чтобы носить на шляпе; он хотел на этой медали, чтобы я сделал Геркулеса, который раздирает пасть льву. И вот я принялся
