недоумевающая собака, пытающаяся схватить собственный хвост, который бездельники обмотали паклей и подожгли.
На его глазах раненый друид, обнявший одной рукой толстую сосну, слабо махнул другой, в которой был зажат кинжал. Тут же с кончика клинка посыпались ослепительные белые искры, осветившие лицо друида. Травник медленно и с каким-то болезненным усилием повел лезвием кинжала, и в тот же миг с него сорвалось небольшое огненное кольцо. Светящийся аркан ударил Колдуна в грудь, скользнул по боку, и позади зорза раздался громкий вопль – летящий огонь ударил выскочившего к девушке молодого друида прямо в лицо и опрокинул его. Но этого Колдун уже не видел. Он лежал на спине и чувствовал, как его тело разрезает пополам невыносимая горячая боль. Где-то позади страшно кричал молодой друид, и на мгновение Колдун даже преисполнился к нему сочувствием. Он еще слышал, как мимо него тяжело пробежал раненый Травник, как они с девкой-волшебницей стали уводить обожженного парня вглубь леса, потому что крики чудинов стали приближаться. Но затем грудь и бока Колдуна стали яростно пронзать раскаленные иглы, всякий раз проникая все глубже и глубже, и зорзу пришлось призвать на помощь всю свою магию, зная, что она подействует лишь на несколько минут. А за ними его ждали испытание мужества, боль, лишающая всех иных чувств, отчаяние и небытие. И единственное, что его сейчас хоть как-то утешало и укрепляло – ждать и мучиться ему оставалось совсем немного.
Мудрая Ралина, Верховная Друидесса балтов и полян, Хранительница Перстня и заповедей Круга, наконец, просто усталая волшебница с горькой улыбкой женщины, которая уже никогда не будет молодой, медленно уходила в лес. В этом лесу не было ни снега, ни льда, ни огня, ни пожаров. Не было здесь и людей. Рыжая упитанная белка пробежала по ветке прямо у Ралины над головой и сердито застрекотала, осыпая нарушительницу покоя ее бельчат отборными беличьими ругательствами. С минуту друидесса стояла под деревом и смотрела на белку, задрав голову. Затем это ей надоело, и она слегка прищелкнула длинными сухими пальцами. Белка тут же поперхнулась, закашлялась и одновременно расчихалась. Ралина полустрого-полушутя погрозила зверьку пальцем и пошла дальше, обходя мелкие лужицы, которых было полно на лесной тропинке после недавнего ночного дождя. А белка смешно терла мордочку цепкими пальчиками, трясла головой и чихала в полном недоумении.
Вокруг друидессы простирался без края и конца Лес Октября. Это был заповедный лес служения друидов, но уже многие годы здесь не бывало из Круга никого. Лес Октября считался у друидов заповедной землей, в которой не было места магии в привычном понятии, бытующем в Круге. Середина осени и на земле людей – это тоже пора холодной чистоты, которая неизменно приходит с прохладным воздухом и проливными дождями на поля и дороги, в сады и города, в сердца и души людей. А в этом лесу чистота была разлита во всем, что окружало старую женщину с опущенными плечами, что тихонечко брела по лесной тропинке. Капля дождя скатывалась по листу, прозрачная, как слеза природы, которая остановилась в этом удивительном месте на пороге вечного увяданья, которому никогда не суждено было завершиться полетом небесных снежинок, покуда здесь тихо и неслышно властвовала магия Круга. Ралине казалось, что осень как добрая подруга шагает сейчас с ней рядом, о чем-то говорит ей, что-то рассказывает, а потом вдруг прерывает себя на полуслове и подолгу смотрит вдаль, туда, где на холме чернеют прозрачные леса.
Много лет назад, когда Ралина впервые заглянула в глаза смерти и осталась при этом жива, она твердо решила: свои последние дни она проведет в одном из осенних заповедных Лесов, и лучше, если это будет Октябрь. Осень примиряет нас со смертью, а смерть никогда не должна приходить к человеку внезапно, неожиданно, заставая врасплох. Это старая волшебница теперь знала наверняка. Ралина уже столько долгих лет, то погружаясь во тьму, то выходя к ослепительному свету, вела нескончаемый и очень трудный диалог с собой, споря, сомневаясь, иногда – разочаровываясь. Эти споры не были завершены и по сей день, и это было очень важным для старой друидессы. Она чувствовала, что осень ее жизни давно уже покатилась к закату, и сейчас пристально вглядывалась в тонкие прожилки багряных и желтых листьев, подолгу смотрела на извивающиеся водоросли в медленной реке, убегающей куда-то далеко, за холмы. Но туда друидесса еще ни разу не доходила, холмы были недосягаемы, сколько ни шагай уютными и протоптанными невесть кем лесными тропками в сторону заката. Октябрь источал по лесам дымные ароматы тлеющих листьев, и в сердце проникало странное омертвляющее спокойствие. Оцепенение души – так бы назвала друидесса то, что она ощущала в этом задумчивом лесу, но Ралина не искала слов, предпочитая, как и всю свою минувшую жизнь, лишь потаенные мысли, недоступные окружающим. К тому же теперь ее окружали лишь мокрые елочки да поникшие кусты малины.
Друидессе оставалось уже немного – всего лишь найти разумный предлог, чтобы остановить этот вечный диалог со своим сердцем. Она все дальше углублялась в лес, чувствуя, как растворяется в нем, становится частью этих засыпающих деревьев, жухлой травы, мокрой земли, исхлестанной дождем. Она не знала, что, отдавшись полностью стихии леса, возвратив ему свою сущность, она неизбежно найдет новых собеседников, но это уже будут хвойные иглы, веселые ручьи, лучики света или танцующие в них пылинки, и еще многие и многие, среди которых она уже никогда отныне не повстречает себя. Ту, от которой Ралина так устала все эти долгие годы, данные ей магией судьбы. И сейчас все эти листочки, дождинки, лесные воробьи и зарянки, древесные шорохи и лисьи следы, все сущности леса терпеливо ждали той минуты, когда они смогут подойти, окликнуть ее, коснуться руки или складки платья. Но этот сладкий и одновременно горький час еще не настал, и друидесса брела по занесенным хвоей и листвой тропкам, погруженная в свои мысли, не замечая, как понемногу погружается в этот лес, становится еще одной его частичкой, еще одним теплым днем, еще одним прощальным взглядом осени, что тихо перевалила за середину и остановилась на миг, решая, куда же она пойдет теперь. Теперь, когда уже пройдены все земные пути.
Большая темно-коричневая птица сидела на ветке и флегматично очищала шишку. Ветка тихо покачивалась, но птицу это вовсе не смущало. Она знала: не будешь много есть – не сможешь летать. К счастью, шишек вокруг было много, и клесту не приходилось подобно другим птицам делать себе запасы на зиму. Срок Служения клеста истекал, но он за эти несколько долгих и удивительных лет настолько свыкся со своей птичьей сущностью, что уже начал подзабывать времена, когда был совсем другим существом. На самом деле, птица и не могла этого помнить, память человека была скрыта в ней, словно огромное дерево, таящееся в маленьком и неприметном с виду семечке. Не знал клест и причин того, из-за чего ему пришлось провести годы Служения в птичьем облике. Эта часть памяти была тщательно стерта его наставником, чтобы после окончания всех сроков горечь и стыд не мучили искупившего свою вину человека. Наставник считал, что эти мучительные чувства не свойственны лесным птицам, и тем самым он совершает благо, избрав своему ученику такой безболезненный для его души путь искупления. Но наставник никогда не бывал сам в облике пернатого, и, зная наверняка, что птицам не свойственны эти трудные чувства, он и не подозревал, что птицам, как и всем другим живым существам, иногда снятся сны. Но птица хранила память о снах глубоко, настолько глубоко, что и сама не могла понять смысла тех видений, что порой приходили к ней в крылатых снах.
Сонно покачиваясь на ветвях снов, клест думал, что Птичий Создатель просто рассказывает ему непонятные сказки, возможно, в награду за исправное служение человеку, которому Создатель отдал его, клеста, на пять долгих и странных лет. Поэтому клест с аппетитом разжевывал семечки из шишки, но совсем не помнил своего детства, в котором маленьких клестят родители кормят как раз такой полупережеванной кашицей из семян, и малыши растут на ней как на дрожжах. Клест не мог помнить этого, потому что он никогда не был птенцом. Но уже скоро он должен был это вспомнить. Маленькое семечко чужой сущности навсегда покинет его душу, и он вспомнит все, что только могут сохранять птичьи воспоминания. Вспомнит – и тут же перестанет быть тем, другим, кем ему пришлось жить и летать пять этих долгих и мудрых лет. Срок его наказания истекал, хотя клест об этом никогда не узнает.
