София и тайны гарема

другими делами, моя госпожа случайно наткнулась на книгу, которую я забыл, положив ее рядом со свертком вещей, купленных мною по поручению Эсмилькан.

— Абдулла, а это что такое? — удивилась она.

Естественно, я не мог посвятить ее в свой план — мы с Джустиниани украдкой разрабатывали его детали всякий раз, когда встречались тайком. Холодный пот проступил у меня на лбу. Вдруг мне вспомнилось, как я несколько раз обещал выучить ее итальянскому. К тому же и сама она много раз проявляла любопытство. Облегченно вздохнув, я решил, что лучшего объяснения придумать просто невозможно.

Наступило время, которое иначе как священным я бы не смог назвать — новизна впечатлений, вызванная путешествием по морю, стала еще острее благодаря обычному для Рамадана строгому посту. Долгое время до этого и речи быть не могло о том, чтобы Эсмилькан соблюдала пост. Женщина, ожидающая ребенка, пользуется определенными привилегиями, а все последние три года Эсмилькан была беременной почти постоянно. Всегда считалось, что попоститься можно будет и потом, когда она уже не будет в этом положении. А дни поста летели быстро — очень может быть, что скоро она опять окажется беременной. И вот теперь Эсмилькан страстно желала выполнить наконец свой долг.

Все эти годы я постился вместе со всеми остальными домочадцами — возможно, чтобы сделать приятное своей госпоже, которая, к своему отчаянию, была лишена возможности выполнять эту священную для всех правоверных обязанность. На этот раз мы впервые постились с ней вместе. Пост в Рамадан включал в себя полный отказ от еды и питья от рассвета и до заката. Все подмигивания Джустиниани были бессильны заставить меня отказаться от этого. Сам не знаю почему, есть в самом Рамадане что-то, что наполняет вас неким священным безумием, тем более если вы разделяете его с кем-то. В особенности с теми, кого любите.

К тому же во всем нашем плавании чувствовалась какая-то трудно объяснимая неторопливость, даже безмятежность, сродни той, что бывает свойственна только торговым судам, «купцам», хорошо знакомая мне по моей прежней жизни. Мы могли позволить себе роскошь пристать к берегу при первых же признаках морской болезни, готовой сразить мою госпожу или даже просто потому, что ей вдруг вздумалось полюбоваться окрестностями. Якорь обычно бросали незадолго до заката, давая возможность слугам на скорую руку сервировать легкий ужин — чего никогда не было бы, плыви мы в открытом море да еще с полными парусами.

Так что иной раз казалось, что во время плавания мы куда больше времени проводим на берегу, чем в море, хотя, конечно, основной целью нашего плавания по-прежнему оставался Измир. По моему настоянию матросам было приказано передвигаться только по нижней палубе или вдоль обращенной к морю стороны корабля — естественно, в то время, пока я помогал закутанной в свои вуали Эсмилькан спускаться по лестнице. Чтобы не оскорблять ее стыдливости, чаще всего я сам садился на весла, на всякий случай прихватив с собой одну из ее служанок. Но было куда проще — и, конечно, приятнее, — когда мы оставались с ней вдвоем.

Я невольно ловил себя на мысли, что в ее обществе берег Малой Азии выглядел куда привлекательнее, добрее, я бы даже сказал, женственнее, чем он сохранился у меня в памяти. Эсмилькан никогда не купалась в море, как когда-то плескался я еще мальчишкой. Не говоря уже о том, что этому мешала ее стыдливость, но моя госпожа почему-то была непоколебимо убеждена, что сейчас, пока еще не кончились ее месячные недомогания, соленая морская вода каким-то образом могла сделать ее бесплодной.

Проголодавшись, чувствуя себя беззаботно веселыми, как дети, мы с Эсмилькан усаживались рядышком на песок, и я читал о «славных днях Трои» и «белокожей Елене». Словно по велению судьбы, мы мысленно переносились в окрестности Илиона, вдыхали аромат трав, покрывавших его холмы, и в то же время слышали шорох страниц, которые переворачивала моя рука. Мы читали о непоколебимой супружеской верности Пенелопы, о неутолимой ярости, которой пылал Посейдон, окруженный свитой нереид и морских богов, о барабанном бое, с которым рвался в битву сын белокурой Лето.

Поскольку стоял Рамадан, наша жизнь теперь в основном протекала ночью: пока корабль неторопливо шел вперед под парусами, мы спали, а остаток дня постились. Из страха перед пожаром мы старались не зажигать лампу, чтобы читать. Но даже когда смеркалось, Эсмилькан, казалось, все еще никак не могла насытиться — насытиться тем, что составляло мое прошлое. Тем, чем был, в сущности, я сам.

Конечно, я никогда не знал Гомера наизусть, но зато неплохо помнил Данте, за что нужно благодарить моего старого учителя. Само собой, мне бы и в голову не пришло читать ей сцены из «Ада», куда поэт рядом с Иудой Искариотом заодно поместил и Пророка Магомета. Но история Франчески да Римини и ее любви к Паоло, с ее вечно неутоленным желанием, скорее вызывающая слезы сострадания, чем гнев или осуждение, была гораздо более уместной. Или, по крайней мере, казалась мне таковой, если иметь в виду нашу вызванную непрестанным голодом меланхолию. Эсмилькан снова и снова просила меня читать ее, пока и сама не затвердила стихи наизусть.

Как луч бежит на световое тело,
Так нескончаемая благодать
Спешит к любви из горнего предела,

Даря ей то, что та способна взять;
И чем сильнее пыл, в душе зажженный,
Тем большей славой ей дано сиять.

Чем больше сонм, любовью озаренный,
Тем больше в нем любви благой горит,
Как в зеркале, взаимно отраженной[14].

Несмотря на все свои муки, Франческа ни о чем не сожалела и не просила о пощаде. Только одно чувство жило в ее сердце:

Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.

Если же голос отказывался мне служить или повинуясь собственному капризу, Эсмилькан читала мне вслух рубаи любимых персидских поэтов.

Растить в душе побег унынья — преступленье,
Пока не прочтена вся книга наслажденья.
Лови же радости и жадно пей вино:
Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.

Где высился чертог в далекие года
И проводила дни султанов череда,
Там ныне горлица сидит среди развалин
И плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»