осталось внутри.
Я не смотрела в лица проходящих людей, не слушала их разговоры. Руки делали свою работу автоматически, а основные силы уходили на то, чтобы охранять голову от мыслей. Мне казалось, что я едва удерживаюсь на грани отчаяния, и стоит только начать жалеть себя, как я тут же соскользну в пропасть. И уже насовсем. Простым и надежным казалось только пребывание в безэмоциональной пустоте.
Все, что когда-то было таким естественным, будто старая фотография, забытая на чердаке, покрылось пылью и выцвело. Кафе «Лориан», что стояло напротив моего дома в Клэндон-Сити, послеобеденные чаепития с девчонками-продавцами в магазине (Линда никогда не забывала купить шоколадное печенье), вечерние просмотры теленовостей, привычное тиканье часов на камине. Смех Алекса и вовсе теперь звучал отдаленно, будто доносясь из растаявшего утреннего сна, а его улыбка полностью стерлась из памяти, словно кто-то злой и бездушный нечаянно смахнул ее мокрой губкой, приняв за горстку пыли.
Не было больше ни шопингов, ни мечтаний о собственной машине, филиале второго магазине или хотя бы чашке мороженого на ночь. Вместо этого был желто-красный жаркий пейзаж, дрожащий раскаленный воздух, выкрики охранников и иногда жалобные стоны рабочих.
Я приходила в комнату, когда на темном покрывале неба уже сверкали крохотные звезды, развешивала выстиранную одежду на единственном стоящем в углу комнаты столе, скручивала спутанные волосы в косу и ложилась в постель. Отворачивалась к стене, прижималась лбом к холодной штукатурке и слушала редкие шаги в коридоре. Когда не удавалось избавиться от назойливых мыслей и подступающих слез, я принималась дергать себя за жесткие от хозяйственного мыла локоны или теребить тощую подушку, в надежде хоть как-то отвлечься. Зачастую я просыпалась с полной охапкой перьев, зажатых в ладони. В скором времени это грозило закончиться тем, что я останусь без всякой подушки, но поделать с собой ничего не получалось.
Хуже всего было то, что я никак не могла найти положительных или хоть сколько-нибудь утешительных моментов в своем нынешнем положении. Пребывание и передвижение по территории ранчо лишь усугубляло депрессию: особенно плохо на моем настроении сказывались засевшие в памяти отрешенные лица работников, будто клейменных тяжелой печатью. Я все понимала. Понимала, что они осужденные, каждый за разное — кто-то убивал, кто-то грабил. Однако Тали имел странную особенность уравнивать тяжесть проступков, скрепляя людские души стальной цепочкой общего горя. Иллюзия свободной жизни, путешествия за пределами крохотной тюремной камеры не поддерживала бодрость духа, а наоборот, коррозией разъедала продолжающее надеяться сознание. У каждого прибывшего сюда у кого-то раньше, у кого-то позже, наступал момент прозрения — обещанный «Большой Город» с возможностью искупить совершенную ошибку собственным трудом на деле оборачивался покрытой ржавчиной железной ловушка, которая навсегда заглатывала попавшую в ее пасть неосторожную ногу. Если сидя на скамье подсудимых тридцать третья зона выглядела сочным праздничным тортом, то при ближайшем рассмотрении оказывалась засиженным мухами, засохшим, потрескавшимся пыльным пирожным, которое и бродячий кот не отважился бы попробовать. А после «прозрения» не у многих хватало сил продолжать надеяться на хороший исход. Многие срывались. Били окружающее или окружающих, резали себя, съезжали далеко в минус по баллам и исчезали где-то в небытие, о котором ни друзья, ни знакомые ничего не могли сказать. У кого-то хватало терпения на годы. Кто-то предпочитал такой жизни смерть уже через пару месяцев.
Именно поэтому я больше не смотрела на лица. Я не могла помочь себе, и я не видела пути, как помочь другим. Подобная ситуация полностью лишала мою жизнь той искры, которая бы теплила какие- либо надежды или давала утешительный настрой.
Я приходила в пустую комнату с единственной кроватью вечером и уходила оттуда же утром, чтобы, прожив еще один день, завершить замкнутый круг.
Как ни странно, но в одном мне везло. Я не видела ни Грега, ни тех ребят, что встретились мне тем вечером возле кухни. Грег был единственным, кого я зорко высматривала в округе. Внутреннее чутье подсказывало, что добром наша встреча не обернется.
Да и Халка за все это время я видела лишь однажды, издалека, и, признаться, совершенно по нему не скучала. Не мог нормальный человек хотеть жить здесь, видеть, как мучают (пусть повинных, но все-таки) людей по его же собственным приказам, после чего спокойно отправляться в клуб, чтобы скоротать вечерок в компании себе подобных. И пусть он оказался чуть более проницательным, чем мне бы хотелось, и даже чуть более справедливым, чем по всем предположениям должен был быть — однако я не собиралась на его счет заблуждаться. Халк — рабовладелец. И пусть зовется благозвучным словом «оунер» — это совершенно не меняет суть его черной души.
Отдельного упоминания заслуживала последняя встреча с Янкой, произошедшая в общественной столовой накануне, куда мне, наконец, показали путь. Встреча эта оставила глубокий и неприятный отпечаток в памяти, всякий раз заставляя меня чувствовать привкус мути, поднятый со дна застоявшегося болота, стоило вспомнить о том случае.
Приземистое одноэтажное здание общепита располагалось в отдалении от белокаменного особняка, скрытое высокими растительными посадками. К нему вела протоптанная многими подошвами работников ранчо широкая тропинка. Впервые оказавшись внутри, я поразилась количеству грязных потных тел, стоящих в очереди к окошку раздачи, где каждому на руки выдавался пластиковый поднос с миской супа или каши и парой кусков черного хлеба в придачу. Из питья здесь давали чай, а иногда бледно-желтый, пахнущий лежалыми сухофруктами компот, едва отдающий сладковатым привкусом. Стоя в очереди за чьей-то спиной, одетой в мятую красную майку, я медленно обводила взглядом помещение, когда вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный тяжелый взгляд. Обернувшись, я увидела позади незнакомую женщину, в глазах которой плескалась укоризна. Удивившись, но не найдя за собой никакой вины, я отвернулась, продолжая созерцать красную майку. Но стоило мне получить поднос и пойти к одному из грязных столиков, как я поймала на себе еще несколько подобных взглядом от незнакомых людей. В основном, женщин. Кто-то смотрел с неприязнью, кто-то с агрессивным вызовом, кто-то качал головой. Мне стало неприятно. И противно. Охватило чувство, будто добрые монахини взяли меня — бродяжку — с улицы в монастырь, а я тут же исписала стены святыни пахабными словами. Или наделала кучу на рабочий стол главного священника. Я пробовала вспомнить, не переходила ли я кому-то дорогу, не вступала ли в стычки, но память была спокойна, словно гладь озера в безветренную погоду. Ничего не приходило на ум.
Едва лишь дожевав черствый хлеб, я отнесла поднос с остатками еды в угол, где на широком столе у стены уже лежала груда таких же, и отправилась к выходу. С Янкой я столкнулась у самых дверей.
Она была одета в белую длинную майку и широкие даже для ее пышной фигуры штаны. Когда наши взгляды встретились, я уловила волну такой неподдельной злобы, что едва не отшатнулась. Какая-то дама, тут же потянула ее за рукав и громко прошептала «Это она?» Янка кивнула. И в глазах ее спутницы тут же появилось то же самое, уже знакомое мне выражение отвращения, будто я была не человеком, а корзиной с мусором, над которой кружали зеленые мухи. Отойдя от шока, я на деревянных ногах прошла мимо этой пары и выскочила на улицу.
Шок, испытанный мной в столовой, все еще стелился следом даже тогда, когда моя голова уже прижималась к прохладной штукатурке стены, а рука привычно мяла колючие перья тощей подушки. Мне так и не удалось определить, чем было вызвано подобное отношение в столовой, но сон в эту ночь не шел долго.
Через несколько дней к моим обязанностям прибавилась еще одна — новая. Табита как раз закончила наполнять большую алюминиевую бочку, стоящую возле плиты, свежесваренной похлебкой из огромного булькающего котла. Добавив последний черпак, она взмахом руки подозвала двух мужчин, которые погрузили горячий жбан на деревянную тележку с прикрепленной спереди длинной ручкой. Тележку вывезли с кухни на подъездную дорожку и оставили стоять на прогретых за день камнях.
— Она, конечно, не легкая, но и ты не торопись. Мужики с каменоломни не обедают в общей столовой, им там далеко ходить, поэтому еду надо возить им.
Мы стояли у входа в кухню. Табита вытирала руки о передник, солнце, пробивающееся сквозь кроны дубов, добавляло бликов на ее темную, чуть блестящую от пота, кожу на лбу.
— Хлеба тоже положили, он в мешке. Тарелки и ложки у них там есть. Куда идти запомнила?
