— Котя, — берет его за руку Степа, — я должен тебе сообщить, что все м-мужчины в нашей семье женились на кошмарных бабах. Это наша судьба. Мы всегда жили на грани развода. Они нас никогда не понимают, не уважают и мучают. Твоя прабабушка терроризировала Полонского сорок три года, а твоя бабушка Даша издевалась надо мной шестьдесят лет. Но при этом мы были с ними совершенно счастливы. Их, деточка, надо т-т-терпеть и любить такими, какие они есть. Они с годами успокаиваются, и остается одна любовь. Котя, ты меня слышишь?
Котя угрюмо молчит.
— Я теперь тебе и за деда, и за отца, — говорит Степа. — Верь мне, деточка, верь мне, что бы ни было, главное — сохранить друг друга, сохранить семью. Ты слышишь, что я говорю?
Котя молчит.
— Что бы ни было, но ради Петьки вы с Таней должны оставаться вместе, — заканчивает мысль Степа и переходит к следующей: — Скажи, милый, а как ты относишься к г-г-г-гомосексуалистам?
— А? Чего вдруг?
— Я предлагаю тебе снять о них д-докумен-тальный фильм.
— Ты мне предлагаешь фильм?
— Я выступлю в качестве продюсера. Я все организую и обеспечу п-показ на телевидении. А ты будешь режиссером-оператором. Это должно быть снято скрытой камерой.
— С чего это вдруг?
— Я тут встретил этого Ивана Филипповича, знакомого Левко, и вдруг п-п-подумал, что это может быть очень интересно. Не пошлая над ними насмешка, а наоборот, как ты умеешь, всерьез, глубоко, с п-п- пониманием этих людей, их сложных отношений с обществом, их особой эстетики.
Из глубины квартиры слышен стук двери, потом звук льющейся воды.
— У тебя тут кто-то есть? — прислушивается Котя.
— Черт, забыл, — морщится Степа. — Эта девочка...
— Какая девочка?
— Журналистка. Понимаешь, она далеко живет. Я ее уговорил остаться. Сам не знаю зачем. Привычка.
— Ну ты даешь!
— Слушай, я тебя умоляю, — просит Степа, — сделай д-д-доброе дело, подойди к ней и познакомься.
— Зачем?
— Чтоб узнать, как ее зовут. Я сразу не спросил, а теперь уже как-то неудобно. Она говорит, что у нее на телевидении хорошие контакты. Ну иди же, иди.
Журналистка в кухне варит себе кофе. Коленки ее обладают магическим свойством привлекать внимание. Вот теперь Котя на них смотрит.
— Вы меня не помните, Константин, — говорит она, — а ведь я когда-то про ваш «Великий шелковый путь» писала. Классная была работа. Ой! Вот так у меня вечно!..
Это у нее кофе выкипел и обжег ей руку. И Котя начинает ее спасать. Лед прикладывает к ожогу, уговаривает, что сейчас все пройдет, а журналистка его уговаривает, что фильм его был хороший, в общем, возникает между ними сразу какая-то близость и понимание. Бедный, бедный Котя, этого ему сейчас так не хватает.
Здание Машиной галереи на Кропоткинской действительно расположено в бывшем психдиспансере, в старинном доме с решетками на окнах. Рабочие выгружают из фургона картины и ящики, вывезенные из Шишкина Леса.
Зал галереи заставлен ящиками. Часть их уже распакована. Несколько картин Полонского уже висят на стенах. Перед абстрактным портретом Вари Черновой, написанным Полонским в день бегства Васи, горят осветительные приборы. Фотограф снимает портрет для каталога.
Маша, как всегда ненакрашенная и непричесанная, в холщовом платье мешком, сидит за столом, заваленным бумагами и фотографиями. Рабочие вносят рояль Чернова, а вслед за ними в комнату входит Лев Сорокин, спокойный мужчина с дорожной сумкой в руке.
— Здравствуй, Маша.
— Здравствуй. — Маша сразу мрачнеет.
— Сколько лет, сколько зим, — улыбается Сорокин. — Так у тебя теперь своя галерея?
— Даже две.
— Знаю. Я про тебя все знаю.
— Не сомневаюсь, — говорит Маша, и в голосе ее звучит нарочитое презрение.
Сорокин — Машин бывший муж, и развелась она с ним по сугубо идейным соображениям. Маша у нас человек очень идейный.
— Извини, но мне совершенно некогда, — говорит она. — Сейчас у меня тут назначена важная встреча. Ко мне приезжает из Парижа человек от Кристи.
— Я знаю, что ты ждешь их эксперта, — говорит Сорокин.
Фотограф выходит в другой зал. Они остаются одни.
— Ты опять все про меня знаешь, — говорит Маша. — А я думала, что ваше ведомство больше не интересуется искусством.
— Изредка интересуется, — приветливо улыбается Сорокин. — Сколько же мы с тобой не виделись?
— С похорон моего папы.
— Эрик был чудный. И такой легкий человек. Непонятно, в кого ты. А внешне ты совсем не изменилась. Если б не эта дурацкая хламида, да сводить тебя в парикмахерскую...
— Лева, это не твое дело, как я причесываюсь.
— Ты меня все еще ненавидишь?
— Есть за что.
— Я, честно сказать, не знаю за что, — улыбается Сорокин.
— За то, что ты выполнял задание.
— Я, Маша, женился на тебе не по заданию. И писал о тебе тоже не по заданию, а потому, что ты мне нравилась.
— Как художник?
— И как художник.
— Я, Лева, как художник была ноль, и ты это прекрасно знаешь.
— Ну почему? Это было лихо. Эти твои инсталляции на Кузнецком, когда ты в голом виде кушала половником борщ из кипящей на плите кастрюли! Народ балдел.
— Прекрати!
— Да, бунтовала ты круто, — вспоминает Сорокин. — Как все Николкины. Но, как говорится в бессмертной книге Степы: «Всякому бунту приходит конец». Теперь ты предпринимательница от искусства.
— Что тебе от меня нужно? — обрывает его Маша.
— Это не мне от тебя, — говорит Сорокин, — это тебе от меня нужно. Я, Маша, уже два года как работаю у Кристи. Эксперт, которого ты ждешь, — это я.
— Я жду Симпсона.
— А прилетел я. Симпсон — мой помощник. Главный по русским аукционам у них теперь я.
— Внедрился? Бедный Кристи.
— Да. Представляешь? — улыбается Сорокин. — Вот такой сюрприз. Так что я к тебе прямо с самолета, и ты должна не орать на меня, а поселить в гостиницу и всячески ублажать. Экскурсии, обеды в лучших ресторанах и прочее. Завтра за грибами поедем. Осенью все нормальные люди собирают грибы.
— Я никуда с тобой не поеду.
— Это не моя идея. Степа приглашает нас за грибами.
— Откуда Степа знает, что ты приехал?
— Мы с ним иногда перезваниваемся. Так же, как с тобой.
