Сорокин показывает на него молотком:
— Сто девяносто тысяч?
— Ты не дергайся, — говорит Жорику Катков. — Он же думает, что ты участвуешь.
— Я? Нет.
Жорик смущенно трясет головой, но невзрачный мужичок в последнем ряду уже поднял руку. Мог бы и не поднимать. Степа давно заметил, что Сорокин показывает молотком на мужичка еще до того, как тот подает знак. Между ними явно существует какая-то связь, какой-то уговор. Маша права. Степа задумчиво жует губами. А ставки повышаются.
— Двести тысяч, — объявляет Сорокин. — Двести тысяч за исторический особняк семьи Черновых- Полонских-Николкиных в поселке Шишкин Лес. Двести тысяч раз. Двести тысяч два.
Пятнадцатилетняя жена умоляюще смотрит на банкира. Банкир кивает Сорокину.
— Двести десять тысяч. Двести десять — раз...
— Сейчас дом продадут, и сразу что-то умрет, — говорит Антон сидящей рядом Айдогды. — В нас, во всех что-то умрет.
— Не говори глупости. Это дом не твой. И никогда не стал бы твоим. Ты не Николкин.
Недалеко от них сидят Нина и Ксения Вольская.
— Тебя никто даже не спросил, согласна ли ты продавать дом? — спрашивает Ксения у Нины.
— Нет. При чем тут я? Это Степин дом, — говорит всегда спокойная Нина.
Маша сидит с краю, рядом с дверью, где стоит Степа. Съежилась и вцепилась в подлокотники.
За ее спиной Котя и Таня. Таня, со слезами в глазах, обнимает Петьку.
— Мам, а в нашем доме будут жить другие люди? — спрашивает у нее Петька.
— Другие.
— Плохие?
— Почему обязательно плохие. Может быть, и хорошие. Просто другие.
Игнатова тоже здесь. Держит за руку молодого режиссера Асатиани, который заканчивает мой фильм.
— Этот аукцион был бы классным финалом для его фильма, — говорит Асатиани.
— Так сними такой финал, — говорит Игнатова.
— Не мне решать. Это не мой фильм. На свой у меня пока денег нет.
Юная журналистка с голыми коленками строчит что-то в блокноте.
— Двести двадцать тысяч долларов, — говорит Сорокин, показывая на мужичка в последнем ряду.
Степа закрывает глаза.
Банкир, в ответ на немой вопрос Сорокина, разводит руками.
— Двести двадцать тысяч раз, — говорит Сорокин. — Двести двадцать — два. Двести двадцать — три. — Удар молотка. — Продано.
Многие оборачиваются, чтобы взглянуть на нового владельца дома. Лицо нового владельца скучно и невыразительно.
Павел, воспользовавшись паузой, быстро идет между рядами к Зине.
— Продали, вот и слава тебе господи, — говорит Степе Панюшкин.
Он только что вошел в зал и склонился к Степиному уху, но Степа сидит неподвижно с закрытыми глазами.
— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, Степан Сергеевич, — шепчет Панюшкин. — Грустно, конечно. Но надо же деньги отдавать. А хватит денег-то или не хватит?
Степа молчит.
— Если личные вещи сейчас хорошо покупать будут, может, и наберется девять миллионов, — говорит Панюшкин. — Народу-то вон сколько понабежало. Прямо вся Москва. То, что Алексей Степанович в полете погиб, это же так символично, это народ чувствует. Даже молодежь. Вон Жорик, помощник
Каткова, и этот явился. И то, что Сорокин по первому вашему зову примчался, тоже очень трогательно... Степан Сергеевич, вы меня слышите? Степа не отвечает.
— Он спит, — говорит Панюшкину Маша.
— Как спит?
— Так спит. Уснул.
За долгие годы сидения в президиумах папа научился спать сидя и засыпать в самое неожиданное время. Но при этом он слышит и запоминает все.
— Удивительный человек, — восхищается Панюшкин.
На сцене перестановка. Рабочие и люди Каткова вносят щиты с фотографиями вещей, выставленных в фойе.
Иван Филиппович, в черных очках, чтоб не узнавали, и с двумя полосками пластыря на лице, тоже здесь. Несмотря на эти предосторожности, многие его узнают и перешептываются. Смелый человек. Непотопляемый. По дороге из фойе в зал он останавливается рядом со Степой и тоже наклоняется к нему.
— Степан Сергеевич, сейчас рисунки и эстампы продавать будут, да?
— Он не слышит, он уснул, — говорит Ивану Филипповичу Панюшкин.
— Я вас помню, — узнает его Иван Филиппович. — Вы расследованием катастрофы занимались?
— Так точно.
— Так мы же дело закрыли. Или вы тут как покупатель?
— Как любопытствующий, — улыбается Панюшкин.
— А вот я хочу что-нибудь приобрести. На память. Там эскиз декорации есть к спектаклю Максима Николкина «Как закалялась сталь». Он в молодости Театром юного зрителя в Ашхабаде руководил, когда я там работал...
Умолкает, глядя, как Павел Левко выводит из зала Зину.
— Не поеду я домой! Не поеду! — упирается Зина.
Уцепилась за колонну в фойе, не хочет идти.
— А там Джек один, без тебя скучает. — Павел мягко, но настойчиво тянет ее. — Воет у калитки: «Где мама Зина? Где мама Зина?»
— Павлик, ты с матерью как со старой дурой разговариваешь! — кричит Зина, привлекая общее внимание. — А у меня еще, между прочим, очень красивые ноги.
— Тише, мама, тише...
— Что тише? На меня на улице все мужчины оборачиваются. Я хочу жить! Танцевать! Ты же со мной никогда не танцуешь!
— Это неправда. Я с тобой танцую. — Ведет ее сквозь толпу в фойе. — Пошли, мамочка, пошли.
У стендов и витрин с вещами Николкиных, как всегда, идет обмен мнениями.
— Страшные люди эти Николкины. Даже с такой трагедии ухитряются нажиться.
— Глупости. Если б они хотели нажиться, не стали бы продавать сразу после дефолта. Нет, тут что-то другое. Им срочно понадобились деньги.
— Зачем столько денег?
— Может быть, кто-то заболел и надо делать за границей операцию.
— Николкины никогда не болеют.
— Операция не стоит миллионы. А тут миллионы. Вы что, газеты не читаете? Это Камчатка.
— Какая Камчатка?
— Дуня Смирнова в «Коммерсанте» пишет, что Николкины покупают лицензию на разработку золотых месторождений Камчатки.
— Вы все перепутали. Это Минкин пишет в «МК». И не Камчатка, а якутские алмазы. И не Николкины, а Левко.
— Сэр, я никогда ничего не путаю.
— Какая разница? Это одна мафия.
Словом, обычные, когда собирается толпа, разговоры. Люди устроены так, что причиной всего непонятного, особенно всего опасного, они считают мафию, правительство, другой народ и прочие сообщества и структуры. В то время как самое непонятное — это мы сами. Самое опасное для нас — это мы
