Залпом опустошает стакан, бледнеет, встает и быстро уходит в хвост самолета, в туалет. А там, в хвосте, в клубах сигаретного дыма сидят студенты, направляющиеся в стройотряд. Они тоже здорово назюзюкались и поют хором:
Да, тогда в самолетах курили, пели и пили. Времена были совсем другие, и прогрессивный человек Макс не верил, что КГБ спасет мир. При этом Эрик был ему симпатичен. В этом мы тоже с Максом похожи. Когда я напиваюсь, я тоже всех на свете люблю.
Идет спектакль «Как закалялась сталь». Перед сценой в темном зрительном зале пятно света. Маленькая лампа освещает бутылку боржома, блокнот, авторучку и жужжащий вентилятор. За столом сидит принимающий спектакль секретарь ЦК КПСС Туркмении товарищ Касымов. Рядом с ним секретарь по культуре ЦК ВЛКСМ Туркмении Иван, в будущем помощник камчатского губернатора Иван
Филиппович.
Сбоку, из ложи, за выражением лица товарища Касымова напряженно следит Макс.
Лицо товарища Касымова непроницаемо.
Модернистская декорация состоит из железных решеток. На переднем плане эмалированная ванна, около которой стоят молодой большевик Павка Корчагин и богатая красивая гимназистка Тоня.
— Тоня! — Корчагин хватает Тоню за плечи.
— Пусти, Павка, больно! — У аристократического вида Тони звучный, аристократический выговор. — Павка, пусти. Ты должен выкупаться. Ты грязен, как настоящий кочегар.
Главную женскую роль в спектакле Макса играла артистка Лариса Касымова. Она была дочерью принимавшего спектакль товарища Касымова, и недавно Макс лишил ее невинности. Этого товарищ Касымов еще не знал.
— А почему в ванной решетка? — спрашивает товарищ Касымов у Ивана.
— Решетка у Николкина во всех сценах. Царская Россия изображена им как тюрьма народов. Решетки — это художественный образ.
— Но не абстракция?
— Нет.
— Потому что мы сейчас боремся с абстракционизмом.
— Нет, Николкин не абстракционист, — твердо говорит Иван.
— Ты должен все с себя снять, — говорит на сцене Тоня Корчагину, — твою одежду нужно выстирать.
— Сейчас будет очень острая сцена, — предупреждает Иван Касымова.
Тоня на сцене отступает в темноту. Корчагин раздевается и садится в ванну. И тут из темноты сзади к нему протягиваются две белые девичьи руки, и появляется светящаяся в тусклом луче прожектора Христинка.
— Ты забыл меня, Павка? — певучим потусторонним голосом вопрошает Христинка. — Ты забыл меня?
— А это еще кто? — не понимает Касымов.
— Это девушка из народа Христинка, — объясняет Иван. — Корчагин встречал ее в тюрьме.
— Это я помню. Это в романе у Островского он ее встречал в тюрьме. А тут она пришла к Тоне в ванную комнату. У Островского этого нет.
— Это Корчагину кажется, — объясняет Иван. — Это не живая девушка. Это такое режиссерское допущение.
— Но не абстракция?
— Нет.
— Ты забыл меня, Павка? — приникает к Корчагину режиссерское допущение. — Я Христинка. Слухай, голубе, мени все равно пропадать: як не офицер, так солдаты замучат. Бери мене, хлопчику милый, щоб не та собака дивочисть забрала.
— Что ты говоришь, Христинка? Что ты говоришь? — звонко вопрошает Павел Корчагин.
— Бери меня!.. Бери меня, хлопчику...
И обнимает сидящего в ванне голого Павку.
— Это как бы измученный самодержавием простой народ видит в Павке Корчагине своего спасителя, — объясняет Иван товарищу Касымову и облизывает пересохшие от волнения губы.
Иван влюблен в артиста, играющего Корчагина, и весь театр об этом знает.
Из темноты на сцене возникает Тоня и тоже тянет руки к Павке. В руках Тони матросская блуза с полосатым белым воротничком и брюки клеш.
— Павка, ты наденешь вот это. Это мой маскарадный костюм, — говорит Тоня тоже протяжным посторонним голосом. — Он тебе будет хорош. Ты останешься здесь. Я тебя никуда не отпущу.
— А-аааа! — кричит Христинка.
Это появившиеся из темноты солдаты Белой армии, срывая с нее одежду, волокут в глубь сцены.
— О чем ты думаешь, Павка? — вопрошает Тоня. — Павка, что с тобой? О чем ты думаешь?
— Тоня, мне с тобой хорошо. Но я не могу здесь оставаться. Я должен уходить.
Солдаты в глубине сцены что-то впотьмах делают с Христинкой. Очевидно, насилуют.
— О чем ты все время думаешь, Павка? — протяжно вопрошает Тоня.
— Тоня, у тебя бездонные синие глаза, — глядя при этом на Христинку, говорит Тоне Корчагин. — Они как море.
— Ты боишься в них утонуть?
Солдаты, сделав свое грязное дело, расползаются по углам сцены. Христинка встает, простоволосая, в разорванной рубашке, и медленно, простирая перед собой руки, идет на авансцену. Сцену заливает красный свет. Слышится пение «Варшавянки» и цокот лошадиных копыт. Очевидно, надвигается Октябрьская революция.
Зал рукоплещет.
— Браво! Браво! — Эрик в ложе оглушительно хлопает в ладоши, а потом от избытка чувств мутузит и лобызает Макса. — Ну, старик, ну, ты гений! Христинка — это же образ изнасилованной России, а Тоня — образ России несостоявшейся! Гениальная антисоветчина!
Последнее — шепотом.
— А публика поймет? — жаждет дальнейших комплиментов Макс.
— Публика-то поймет. Но Касымов-баши этого не пропустит.
Не пропустит — это по тем временам был высший комплимент. Но Эрик не угадал. Спектакль разрешили. Сексуально озабоченный Иван из ЦК ВЛКСМ Туркмении был влюблен в Корчагина, поэтому разрешили.
— Но ты уверен, что Москва нас не обвинит в абстракционизме? — спрашивает Касымов у Ивана.
— Уверен, Мамед Касымович. Тем более режиссер — сын Героя Социалистического Труда, автора «Нашей истории» Степана Николкина. Спектакль можно одобрить.
— Якши, — соглашается Касымов.
И одобрил. А через восемнадцать лет Макс поехал на фестиваль в Англию и стал невозвращенцем. За
