Адольф Гитлер. Жизнь под свастикой

власти в государстве причинили неисчислимый ущерб стране и всему народу, не говоря уже о том, что они предали лично меня».

Сегодня, в начале XXI века, фюрер, возможно, радуется на небесах тому, что растет и крепнет неонацистское движение в Германии, особенно на землях бывшей ГДР, и даже в России в немалом количестве появились его поклонники, в стране, когда-то беспощадно боровшейся с национал- социализмом.

Еще 23 апреля 1945 года Гитлер заявил: «Было бы... в тысячу раз трусливее покончить с собой в Оберзальцберге, чем погибнуть здесь». Днем ранее он заявил: «Мне следовало бы принять это самое важное в моей жизни решение еще в ноябре 1944 года (когда войска союзников с запада и востока вышли к границам Германии. — Б. С.) и не покидать ставки в Восточной Пруссии (оказавшейся под угрозой со стороны Красной Армии. — Б. С.)».

Что ж, решение было бы очень символичным: волк умирает в своем логове. Ставка в Восточной Пруссии называлась «Вольфшанце» («Волчье логово»), а псевдоним Гитлера во времена нацистского подполья был Вольф (Волк). И как раз в ноябре 1944 года союзники вышли к границам Германии, и никаких сомнений в скором крахе немецкого сопротивления уже не было. Покончи Гитлер с собой в этот момент, историки будущего могли бы утверждать, что при жизни Гитлера нога неприятельского солдата еще не ступила на территорию Рейха. Но с другой стороны, тогда бы потомки из числа приверженцев национал- социалистической идеологии могли бы упрекнуть фюрера, что он слишком рано покинул своих соратников, не исчерпав всех возможностей борьбы.

Согласно показаниям коменданта Берлина Вейдлинга, данным в советском плену, 28 апреля Гитлер отверг план прорыва из окружения и более прозаически объяснял свое желание остаться в Берлине: «Фюрер долго размышлял. Он расценивал общую обстановку как безнадежную. Это было ясно из его длинных рассуждений, содержание которых вкратце можно свести к следующему: если прорыв даже и будет успешным, то мы просто попадем из одного «котла» в другой. Он, фюрер, тогда должен будет ютиться под открытым небом или в крестьянском доме и ожидать конца. Лучше уж он останется в имперской канцелярии».

Командующему обороной правительственного квартала Монке Гитлер приказал заготовить бензин, объяснив: «Я должен заблаговременно уйти из жизни, чтобы успели сжечь мой труп...» (до того как советские солдаты войдут в рейхсканцелярию).

Зарисовку этой сцены в рейхсканцелярии оставил Г. Больдт: «Вечером комендант Берлина получил разрешение явиться к Гитлеру с докладом... Ведлинг сказал примерно следующее: «Армия Венка, как по людскому составу, так и по технике, слишком слаба даже для того, чтобы удержать отбитый ею участок южнее Потсдама, а тем более для того, чтобы пробиться в центр Берлина. Сейчас гарнизон Берлина еще в состоянии прорваться на юго-запад, на соединение с армией Венка. Фюрер, головой ручаюсь вам, что вы целым и невредимым выберетесь из Берлина. И столица не будет обречена на полное уничтожение».

Но Гитлер отказался.

На другой день, когда Аксман предложил то же самое и жизнью каждого члена Гитлерюгенда ручался за то, что у фюрера будет надежное сопровождение, Гитлер опять отказался.

После разговоров о том, что от Венка больше нечего ждать помощи и что Гитлер не хочет прорваться из Берлина, в бомбоубежище воцарилась атмосфера конца света. Каждый старался заглушить отчаяние алкоголем. Были извлечены на свет самые лучшие вина, ликеры и деликатесы. Раненым, лежавшим в подвалах, на станциях метро, нечем было утолить ни голод, ни жажду, хотя некоторые находились в нескольких метрах от нас, на подземных станциях Потсдамской площади. Зато здесь вино лилось рекой...»

После этой последней попойки произошел примечательный разговор между шеф-адъютантом Гитлера и по совместительству начальником управления личного состава ОКХ генералом Вильгельмом Бургдорфом и Мартином Борманом (оба покончили с собой 1 мая, правда, тело Бургдорфа так и не нашли). Генерал под воздействием винных паров обличал рейхслейтера: «Надо же хоть раз все высказать. Может быть, через два дня уже будет поздно. Наши молодые офицеры шли на фронт, исполненные такой веры и такого идеализма, каких не знает история мира. Сотни тысяч их умирали с гордой улыбкой на устах (49 лет спустя эти слова повторил, возможно не зная о первоисточнике, российский министр обороны генерал Павел Грачев применительно к российским солдатам, гибнущим в Чечне. — Б. С.). Но ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, нашего будущего? За достоинство и честь Германии? Нет! За вас умирали они, за ваше благополучие, за вашу жажду власти. Веря в великое дело, молодежь 80- миллионного народа истекала кровью на фронтах Европы, миллионы невинных людей гибли, а вы, партийные руководители, вы наживались на народном добре. Вы весело жили, копили огромные богатства, хапали имения, воздвигали дворцы, утопали в изобилии, обманывая и угнетая народ. Наши идеалы, нравственность, нашу веру и душу вы втоптали в грязь. Человек был для вас только орудием вашего ненасытного честолюбия. Нашу многовековую культуру и германский народ вы уничтожили. И в этом ваша чудовищная вина!»

Борман, который был ничуть не трезвее Бургдорфа, вяло оправдывался: «Зачем же ты переходишь на личности, мой дорогой? Если другие и обогатились, то я здесь ни при чем. Клянусь тебе всем, что для меня свято... За твое здоровье, дорогой!» Но в данном случае рейхслейтер поскромничал. За время правления Гитлера он приобрел два имения, в Мекленбурге и Верхней Баварии, и роскошную виллу на берегу озера Химзее.

Гитлер предпочел безвестной гибели в какой-нибудь глухой альпийской деревушке смерть «на миру» — в рейхсканцелярии, в центре Берлина, в сердце Третьего Рейха. Это была гибель-символ, впечатанная в историю, а не тихое самоубийство где-то в горах, о котором мир, возможно, так никогда бы и не узнал.

По этой же причине Гитлер никак не мог бежать из Германии — ни в Швейцарию, ни в Испанию, ни в Южную Америку. Это означало бы годы и десятилетия жизни под чужим именем и безвестную смерть. Познавший вкус власти и политического успеха Гитлер мог существовать только как историческая личность. Возвращение к существованию простого немецкого, швейцарского или латиноамериканского обывателя было для него хуже смерти.

И в предсмертном политическом завещании, когда все уже было кончено, Гитлер основным сделал жертвенный мотив: «Я хотел бы, оставшись в этом городе (Берлине. — Б. С.), разделить судьбу с теми миллионами других людей, которых уже настигла смерть... Из этих жертв наших солдат и из моей собственной связи с ними до самой моей смерти в германской истории так или иначе, но взойдет однажды посев сияющего возрождения национал- социалистического движения, а тем самым и осуществления подлинно народного сообщества... Командующих армией, военно-морским флотом и люфтваффе я прошу самыми крайними мерами укрепить у солдат дух сопротивления в национал-социалистическом смысле этого слова, указав на то, что я, как основатель и создатель этого движения, предпочел смерть трусливому бегству, а тем более — капитуляции. Пусть это станет однажды частью понятия чести германского офицера, как то уже имеет место в нашем военно-морском флоте: сдача какой-либо территории или города — невозможна, а командиры должны быть впереди и служить ярким примером самого верного исполнения своего долга вплоть до собственной гибели». Свое самоубийство Гитлер рассматривал как подвиг, призванный вдохновить вермахт и германский народ на борьбу до последнего человека. Своих Матросовых и Клочковых нацистская пропаганда просто не успела придумать, хотя уже находилась на пути к созданию подобных героических мифов.

Еще фюрер писал в политическом завещании: «С того дня, когда я отправился добровольцем на Первую мировую войну, я посвятил все мои мысли, все мои деяния и всю мою жизнь любви к моему народу...» И перед смертью повторил свой любимый тезис насчет того, что во всем виноваты евреи. Поскольку Вторую мировую войну, по утверждению Гитлера, «хотели и развязали международные государственные деятели еврейского происхождения или действовавшие в еврейских интересах... Пройдут века, но из руин наших городов, из наших исторических памятников возродится заново ненависть к этому народу, который наконец сам за нее отвечает: к международному еврейству и к их приспешникам».

Гитлер приказал обеспечить достаточное количество бензина, чтобы сжечь трупы — его и Евы. Своему адъютанту Гюнше Гитлер объяснил: «Я не хочу, чтобы после моей смерти русские выставили меня в своем паноптикуме». Кемпке с большим трудом удалось достать для погребального костра несколько сот литров бензина из баков разбитых автомобилей. Сожжение продолжалось от 14.30 до 19 часов.