маловероятной. Если бы Андропов переводил его для замены Носырева, то, несомненно, ему поручили бы курировать основные направления работы. Поэтому единственным утешением оставалось — надеяться, что перевод в лучшем случае вызван «сауной» и не связан с делом Кука.
Уже через несколько недель на совещании в присутствии других руководителей управления Носырев обвинил Калугина в несанкционированных поездках в Москву и в самовольном занятии конспиративной квартиры для проживания:
— Мне известно, что вы нарушали служебную дисциплину в Москве в разведке, но здесь я не позволю этого делать, — заявил генерал.
Бросив несколько язвительных слов в оправдание, Калугин демонстративно покинул совещание. Конфликт можно было предвидеть. Единственная линия поведения, которую он продумал еще в Москве и убедился в ее правильности в Ленинграде — находиться в «профессиональной» оппозиции к ленинградскому шефу и этим самым демонстрировать свою независимость. Ведь он «блистательный» разведчик и Носырев не ровня ему!
Объективности ради следует отметить, что опыт работы в центральном аппарате, хорошее знание обстановки и расклада сил в КГБ в целом, дружеские отношения с рядом его руководителей, умение вживаться в непривычную среду — все это, естественно, помогало Калугину определить свою нишу и могло бы способствовать созданию определенного положительного образа среди оперативного состава. Но у Калугина в Ленинграде стояли другие задачи. Забегая вперед, можно сказать, что в итоге семилетнего пребывания в Ленинграде он не получил признания своих «особых заслуг», не пользовался каким-либо особым уважением среди сотрудников. Наоборот, многие его осуждали и рассматривали как человека, умевшего ловко использовать личные связи в карьерных целях. Для этого были веские основания. Я не буду подробно рассказывать о его жизни в Ленинграде и остановлюсь лишь на тех обстоятельствах, которые относятся к теме данной книги.
Вернувшись в свой кабинет после стычки с Носыревым, Калугин понял, что новый начальник не оставит попыток подчинить его себе, психологически сломать и взять под полный контроль. Находясь под впечатлением неприятного разговора, он был готов немедленно писать рапорт Андропову с просьбой возвратить его в Москву. За этими мыслями и застал его вошедший без стука в кабинет заместитель Носырева контр-адмирал Владимир Соколов. Бутылка коньяка, предложенная адмиралом, подсказала, что он пришел с добрыми намерениями. Завязалась беседа. Соколов характеризовал Носырева как человека, предпочитавшего воинские порядки, привыкшего подчинять всех себе и не терпящего возражений, пусть даже обоснованных.
· Не обращай внимания на эти причуды, тем более до него дошли слухи, что ты рассматриваешься как возможный кандидат на его замену, и он этим весьма обеспокоен, — говорил Соколов.
Разговор затянулся, и к концу выпитой бутылки Соколов неожиданно рассказал:
— Ходят разные слухи о причинах твоего перевода к нам из разведки. Но близкие мне люди доверительно рассказали, что тебя убрали из ПГУ потому, что ты защищал своего агента Кука. Ты был заподозрен в связях с ЦРУ и Кук рассматривался как твой сообщник.
Калугин внешне остался спокойным, но это известие воистину его поразило. После этой встречи Соколов и Калугин стали надолго друзьями. Постоянно встречаясь, они обменивались мнениями о политических событиях в стране, текущих делах в Центре и управлении, взаимоотношениях в коллективе. Калугин считал, что Соколов сугубо доверительно рассказывает ему о кознях Носырева. Оставшись наедине, Калугин, как он пишет в книге, размышлял:
— Я знал, что следователи спрашивали Кука о возможной моей связи с ЦРУ, но я отверг эти подозрения, и отнес их к попытке следователей сфальсифицировать его дело. Сейчас же высокопоставленный и хорошо информированный работник КГБ говорит мне о том, что в Москве меня и Кука подозревают в работе на ЦРУ, и меня убрали из разведки по этой причине. Более того, я предполагал, что дело Кука содержится в секрете, о нем знают немногие. Но оказалось, что даже подробности дела и слухи о моем шпионаже ходят по всему КГБ.
Эти слова Калугина в книге, скорее всего, были близки к его размышлениям в те дни: он знал, что в какой-то мере подозревается в шпионаже в пользу США, и Кук являлся первопричиной этому, но впервые услышал не о Куке, как о возможном агенте, а о себе, работающим в паре с ним на ЦРУ.
Возникает вполне оправданный вопрос: почему и зачем контр-адмирал Соколов рассказал обо всем этом Калугину? Рюмка коньяка ли в этом повинна? Можно, конечно, предположить, что преследовались обычные цели — заставить Калугина нервничать, сделать ошибки и поймать на связи с американской резидентурой в Ленинграде, куда он мог бы обратиться за помощью сразу же после такого известия. Не исключено также и то, что Соколов по заданию разработчиков стремился войти в доверие к Калугину и якобы откровенно рассказал ему о подозрениях. По всей вероятности, реализовывались одновременно эти две цели. В серьезных делах случайных разговоров не ведут. Калугин помнил о письме Селены, лефортовские встречи и понимал, что Кук мог являться одной из причин перевода в Ленинград. С точки зрения контрразведки «откровенные» слова Соколова не могли негативно повлиять на ход разработки. Они, конечно, произвели неприятное впечатление, насторожили Калугина, но помогли Соколову войти на несколько лет к нему в доверие. Конечно, надеяться на получение каких-либо серьезных данных по Калугину от Соколова было неразумно, но нужную информацию по обыденным повседневным делам генерал мог получать.
В Ленинграде Калугин проживал в центре города недалеко от Эрмитажа в элитном доме, где его соседями были известные деятели искусств. Он сумел установить близкие отношения с Георгием Товстоноговым, Евгением Мравинским, Юрием Темиркановым, Борисом Пиотровским. Был знаком с другими выдающимися артистами, музыкантами и режиссерами, проводил много времени в их кругу. Пользуясь служебным положением, постоянно посещал спектакли в ленинградских театрах. Являясь представителем УКГБ в Комиссии по выездам за границу, имел доступ к конфиденциальной информации на тех деятелей культуры, которым иногда закрывали выезд за границу. Выступая поклонником, а подчас якобы и защитником искусства, свою информированность и возможность влиять на решения комиссии нередко использовал для установления личных отношений. Семья в Ленинграде с ним не проживала, и он время от времени на выходные дни выезжал в Москву навещать жену и дочерей.
Вызов в Москву
В 1982 году, спустя пару недель после смерти Леонида Брежнева и прихода к власти Андропова, Калугину сообщили, что летом следующего года он направляется в Москву на краткосрочные курсы для руководящего состава. У него затеплилась надежда, что его «ангел хранитель» Андропов, ставший руководителем партии и советского государства, наконец-то вернет его в Москву, назначит на высокую должность в КГБ. По управлению вновь поползли слухи о замене Носырева Калугиным в ближайшее время. Но ожидания не оправдались. За неделю до окончания курсов Калугина вызвали в Управление кадров и неожиданно предложили перейти на преподавательскую работу в Высшую школу КГБ в Москве.
— Я не мог поверить своим ушам! Высшая школа была тупиком. Несмотря на сильное давление, я отказался. Обратился к заместителю председателя КГБ Филиппу Бобкову и напомнил, что Андропов обещал вернуть меня в Москву через два года. Сейчас осень 1983 и я отбыл свой срок в Ленинграде. Просил Бобкова передать новому председателю Виктору Чебрикову, что хотел бы с ним переговорить. Бобков ответил, что Чебриков сможет меня принять, но несколько позднее, — написал Калугине в своей книге.
Вернувшись в Ленинград, через несколько недель он позвонил Бобкову и напомнил об обещанной встрече.
— Чебриков хочет увидеть тебя, позвони в декабре, — ответил Бобков.
Следующий звонок Калугина у Бобкова раздался в январе 1984 года, и он вновь получил неутешительный ответ:
— Подожди немного. У нас много дел и твое — не первой важности, — сухо ответил Бобков. Калугин не отступал:
— Сколько мне ждать? Я хочу, чтобы меня приняли.
