наперевес.
Тогда Челобитных достал флягу со святой водой, быстро отвинтил крышку и брызнул на орущего ребенка.
Это действие возымело обратный эффект.
На лбу бесполого существа вздулись вены, лицо посинело. Визг превратился в хрип, ребенок упал на дорогу и забился в корчах, то и дело выгибаясь в мост. Пантелеймон хотел повторить, ибо знал по опыту, что такого рода судороги на деле свидетельствуют о скором выздоровлении. Но повторить ему не позволили.
Авангард взревел и рванулся в атаку.
Протодьякон выхватил револьверы и выстрелил в воздух из обоих. Серебряных пуль было отчаянно жаль, но выхода не виделось. Он медленно опустил оружие, и теперь оно было наведено на взбесившихся людей.
Те остановились.
Пантелеймон тоже остановился и отметил, что в спешке потерял и крест, и Библию. И ладно, только мешали – подумал он не без кощунства.
Толпа разделилась и стала медленно брать протодьякона в кольцо. Участвовали все – и стар, и млад.
– Перестреляю, собаки! – страшно прорычал протодьякон.
Он умел быть убедительным, что выручало его не раз, но только не теперь.
Два людских потока струились по флангам, прижимаясь к плетням и заборам. Мужики стояли и выжидали, опершись на вилы. На лицах их обозначились зловещие улыбки.
Через минуту в зверя превратился уже протодьякон. Нет, он не утратил контроль, он сделался зверем загнанным, взятым в кольцо.
Ребенок, падение и корчи которого столь возмутили общество, был позабыт и брошен за пределами круга, где так и бился в судорогах. Никто больше не обращал на него внимания.
– Дайте мне ребенка, – севшим голосом приказал Пантелеймон.
Этого говорить не следовало. Это было самое глупое, что можно было придумать.
В следующее мгновение протодьякон поплатился за благонамеренный идиотизм.
Кольцо сомкнулось.
Глава 19
Пантелеймонов огонь
Он пришел в себя затемно, в каком-то сарае, где обнаружил себя связанным, как недавно связывал Ликтора: по рукам и ногам. «Пришел в себя» – сказано с избытком: Пантелеймону казалось, что он рвется сквозь мутно-кровавую пелену из того, что еще утром считал своим телом.
Но материя не отпускала его, и он против воли возвращался в земную оболочку.
Возвращение причиняло ему неимоверные муки. Голова разваливалась на множество неодинаковых частей. Туго перетянутых кистей и стоп он, хвала Господу, не ощущал. Зато ощущал конечности выше, и ему казалось, что черти с хохотом выламывают ему суставы.
Он шевельнулся и едва не утратил сознания заново: похоже, сломаны ребра. Дыхание перехватило.
В паху разлилась тупая пульсирующая боль. Четырех зубов недоставало, уши пылали. Он подозревал, что лишился значительной части своей и без того жидковатой бороды.
Протодьякон попытался разлепить глаза, и это действие далось ему с великим трудом. Он взирал на мир через узкие щелочки и не видел ни зги, в сарае царила кромешная тьма. Нос заложило – по всей вероятности, сломан.
Пантелеймон попробовал представить себя со стороны, и ему не хватило воображения. Все, что он сумел, – это уподобить глаза двум перезрелым сливам, лопнувшим поперек и сочащимся желтовато- гнойным соком.
Он сомкнул веки и попытался вновь устремиться к небесам единым отчаянным рывком. Бесполезно. Прах, из которого он был сотворен, обернулся железными цепями с несколькими пушечными ядрами для верности. К горлу подступила тошнота. Челобитных пожевал губами и понял по привкусу, что его уже рвало. Странно, что он не захлебнулся и не умер.
Тогда он представил страдания Спасителя на кресте, и это немного помогло. Он вспомнил техники внутренней мобилизации, которым его обучали в тренировочных лагерях, и постарался первым делом наладить дыхание. Мысли плясали и путались, в голове звучал недавний рельсовый набат.
Но вот еще одно усилие – и он припомнил все. Почти все. Он помнил до момента, когда его взяли в клещи, а дальше – провал. Травматическая амнезия, дело естественное. Впрочем, смотря что считать естественным.
Превозмогая боль, он повернул голову. В шее что-то хрустнуло, но не сломалось, а, скорее, встало на место. Челобитных открыл, что окружавшая его тьма не такая уж беспросветная: в дверные щели лился мертвящий свет молодой луны. Действительно – кто сказал, что оборотни нуждаются в полнолунии? Гибельное заблуждение.
Ликтор, должно быть, знает об этом куда больше.
Он пошевелился вновь, с предельной осторожностью. Боль пронзила его с головы до пят, но ее можно было вытерпеть; он даже ухитрился не застонать. Ряса, судя по всему, порвана в клочья. Оружия нет – Бог знает, в чьих руках оно оказалось. Удивительнее всего то, что он, похоже, не заработал на орехи вилами. Иначе никто бы его не вязал – вышвырнули бы за околицу на корм воронью.
Странное милосердие.
Загадочное.
Но не очень, если вдуматься.
Эти полулюди сочли, вероятно, что он еще может понадобиться – вот только для чего? Непостижимо, как им хватило ума для такой мысли. В глазах озверелого мужичья он не помнил даже искорки интеллекта. Значит, нашелся кто-то смекалистый и приказал не добивать пришлого гада, оставить его для дальнейшего употребления.
Может быть, у них приняты жертвоприношения?
Все может быть, но вряд ли.
Не похоже было, чтобы у этой публики имелись хоть какие внешние авторитеты, которым бы они поклонялись, пусть даже демонические. Само понятие религиозности было для них глубоко чуждо.
Авторитетов не было – за исключением… Ну да, догадаться нетрудно, можно было и сразу сообразить. Ушибленные мозги – вот причина тугодумства.
Пантелеймону сделалось предельно ясно, для
Что последует и какая это будет жизнь, он пока представлял себе плохо. Но очевидно было, что ничего радостного в этой жизни не предвидится.
Хотя воспоминания о кратковременном пребывании в волчьей шкуре соблазняли, затягивали… И радость временами казалась возможной и легко достижимой.
Надо выбираться отсюда, вот что!
Он беспомощно осмотрелся: ничего подходящего. И жалкий свет пригас: луна укрылась за тучей. Делая над собой сверхъестественные усилия, Челобитных приступил к разработке затекших членов. Медленно, по дюйму, по градусу он увеличивал объем движений в крупных суставах – плечевых, локтевых, тазобедренных и коленных, которые, как выяснилось, черти ломали, да не доломали.
Пальцев он по-прежнему не чувствовал и очень надеялся, что кровообращение в них остановилось не настолько, чтобы ткани омертвели. Если это случилось, то все его старания бесполезны.
Снова чуть посветлело; Пантелеймон к тому моменту успел чуть передвинуться, и угол обзора изменился. Он приметил, как в трех шагах, возле стены что-то тускло, еле-еле блеснуло.
Коса!
Коса, приставленная к стенке. И чему в ней блестеть – уму непостижимо. Здешние хозяева таковы, что лезвие должно быть почерневшим, изъеденным ржавчиной… как рельс.
Дался ему этот чертов рельс! Черт надоумил его созывать сход!
Не богохульствуй, строго одернул себя Челобитных. То Бог, ибо намерение было благим. Немедленно в
