Позднее же составлялся и отсылался ему на дачу просто длинный перечень вопросов, а его виза служила одобрением всего перечисленного.
На наших глазах происходило снижение активности Сталина, и государственный аппарат работал все менее четко. Существовали только умелые отписки. Отправление бумаг в адрес какого-нибудь министра формально снимало ответственность с одного и не накладывало ее на другого, и все затихало 'до лучших времен'. Все понимали, что в государстве происходит что-то ненормальное. Образовался какой-то 'центростоп', по выражению самого Сталина, но изменить положение никто не брался, да и не мог. Руководители министерств стали приспосабливаться к такой бессистемной системе. Так тянулось до марта 1953 года…
Повторная организация двух министерств (вооруженных сил и военно-морского флота. — /Б. С./) в 1951 году почти ничем не отличалась от довоенной организации 1938–1939 годов, два министерства в отсутствии координации со стороны правительства вынуждены были повторить все ошибки предвоенных лет. Не официальным, но фактическим их руководителем был заместитель Председателя Совета Министров Булганин, который мог бы при желании делами поправить плохую организацию, но этого, увы, не произошло. Его старая нелюбовь к флоту и мое, вопреки его желанию, повторное назначение министром ВМФ сказались в полной мере. Ощутимо было чувство неприязни как ко мне лично, так и к флоту. Колесо вертелось вхолостую. Бумаги, поступавшие к нему, тонули в его аппарате с формально-бюрократическими резолюциями: 'рассмотреть', 'доложить', 'запросить мнение т. Малышева' и т. д.
'Центростоп' в эти годы во всем государственном аппарате достиг своего апогея, принося огромный вред государственным делам. Мы не просто топтались на месте, не решая того, что назрело, но и, расходуя огромные средства на старую технику, бросали деньги на ветер.
Принимая во внимание весь вред, причиняемый сложившейся системой государству, я решился написать доклад (31 июня 1952 года. — /Б. С./), которым поставил лично себя под удар. Но самое плохое, что даже этот вопль не был в состоянии пробить ту стену, которая образовалась между живым делом и уже не выполнявшим, по сути, свои обязанности физически слабым Сталиным'.
А вот, в отличие от военно-морского флота, подведомственные Спецкомитету отрасли в начале 50-х годов развивались вполне благополучно, без каких-либо существенных помех, вызванных сталинским нездоровьем. Конечно, сыграло свою роль, что атомному и ракетному оружию еще раньше был дан 'зеленый свет', и чиновники остерегались ставить в этой сфере палки в колеса даже тогда, когда сталинской подписи или визы на документе не было. Но сыграла свою роль и личность Берии, его готовность взять ответственность на себя. Я уверен, что в таких условиях Берия часто вынужден был сам подписывать правительственные постановления по Спецкомитету. Ведь время в ядерной и термоядерной гонке стоило очень дорого, отписками здесь ограничиться было никак нельзя, а за неудачу и постаревший Сталин голову с Лаврентия Павловича все равно бы снял.
Кстати сказать, снижение активности Сталина в последние два года жизни скорее всего было причиной того, что медленно разворачивались дела, связанные с борьбой с 'безродными космополитами', в том числе 'дело врачей'.
Не исключено также, что Лаврентий Павлович после смерти Сталина посчитал, что все четыре члена руководящей четверки являются как бы равноправными заместителями Великого Кормчего, каждый в своей сфере, и решил, что может самостоятельно решить вопрос об испытаниях водородной бомбы. Тем более что постановление, из-за которого на пленуме разгорелся сыр-бор, убыло все-таки не последним — о взрыве 'изделия' на полигоне, а лишь по каких-то подготовительных мероприятиях, пусть и весьма важных. Несомненно, непосредственно вопрос о взрыве термоядерного устройства пришлось бы все равно решать всей 'четверке' сообща, если бы Берию раньше не арестовали.
Может быть, Маленков и посчитал себя обиженным, что ему не дали на подпись постановление о термоядерных испытаниях, что Берия в какой-то мере присвоил себе его функции. Но поводом для заговора против Берии это событие послужить никак не могло, поскольку о существовании злополучного постановления председатель Совета Министров узнал, как он уверял, уже после ареста 'лубянского маршала'.
В выступлении Завенягина содержится также интересное признание о том, что после смерти Сталина Лаврентий Павлович планировал сократить расходы на военно-промышленный комплекс и бросить их на развитие мирных отраслей: 'Была у него замашка после смерти товарища Сталина разыгрывать, вести игру в экономию; деньги нужны, экономить нужно, промышленность развивать, культуру, сельскому хозяйству помогать, но есть вопросы, в которых мы не могли себе позволить чрезмерной экономии. Нужно мощности развивать в области атомной энергии. Американцы большие базы создают, чтобы бомбы делать. Берия говорит: 'К черту, вы много денег бросаете, укладывайтесь в пятилетку'. Когда пятилетка составлялась, было ясно, что нам делать на ближайшие три года, что строить, а на четвертый год уже спадал объем работ по начатым стройкам, а на пятый год новые вещи начинать. Поэтому в 3–4 года капиталовложения сокращаются вдвое против третьего, а в пятом — вдвое против четвертого. Мы не могли с этим мириться, и государство не может мириться. Он же говорит: 'К черту, укладывайтесь в то, что есть'.
За этими довольно мудреными рассуждениями Авраамия Павловича стояла давно практиковавшаяся генералами ВПК уловка: мотивируя необходимостью капиталовложений на новое строительство, значительно увеличивать в процессе работы над теми или иными проектами объем средств, первоначально отпущенных в рамках пятилетнего плана. Завенягин и его коллеги пользовались тем, что для создания ядерного и термоядерного сверхоружия Сталин средств не жалел. Тут уж не выдержал даже Маленков, бросивший реплику, невольно подтверждающую правоту Берии: 'Это дело контролировать придется, потому что там деньги расходовались без всякого контроля'.
'Это безусловно', — вынужден был признать Завенягин.
'Строили не города, а курорты', — раздраженно проворчал Маленков'.
'То, что строили курорты, — не могу сказать, строили города', — робко оправдывался Завенягин, кляня себя в душе, что в пылу обличения Берии вступил на скользкую дорожку.
Что ж, Лаврентий Павлович был человеком рационально мыслящим. Он прекрасно знал, что к моменту смерти Сталина основная база для создания атомной и водородной бомбы была создана. Прежних капиталовложений уже не требовалось. Ядерных же и термоядерных бомб накапливать неограниченный запас не было никакого смысла. Необходим был лишь достаточный запас, которого бы хватило для нанесения потенциальному противнику неприемлемого для него ущерба. В условиях же, когда соотношение сил сторон определялось уже главным образом наличием ядерных и водородных бомб и средств их доставки, расходы на обычные вооружения можно было также сократить. Однако генералам ВПК такие идеи были как кость в горле. И они, в том числе Завенягин, без сожаления восприняли падение Берии. Впрочем, в обличительном пафосе Авраамия Павловича был и мотив самосохранения: он опасался, как бы его за былую близость к Берии в Спецкомитете не причислили бы к числу его сообщников по спешно изобретаемому заговору.
Преемник Берии во главе Первого Главного Управления, превращенного в Министерство среднего машиностроения, В.А. Малышев был одним из немногих на пленуме, чья карьера благополучно продолжилась после падения Лаврентия Павловича. Ранее он подчинялся Берии как нарком танковой промышленности, председатель комитета по внедрению новой техники и министр судостроения (в части, связанной с производством ракет морского базирования) и заместитель председателя Совета Министров. После смерти Сталина Малышева вывели из Президиума ЦК и из заместителей главы правительства и понизили до министра транспортного и тяжелого машиностроения. Вероятно, Вячеслав Александрович связывал это понижение с происками Лаврентия Павловича. И в своей речи на пленуме с удовольствием обличал стиль руководства 'лубянского маршала':
'Я, как министр… работал под руководством нескольких товарищей — и товарища Молотова, и Кагановича, и у Берия. Я должен сказать, что каждый раз, когда идешь докладывать по какому-нибудь вопросу товарищам, то с разным чувством идешь. С одним чувством идешь к товарищу Молотову, про которого мы знаем, что он строгий руководитель, требовательный, но всегда, когда идешь к нему, знаешь, что никогда не будет поспешных решений, авантюристических решений, никогда ты, если ты и сделал крупную и серьезную ошибку, не будешь находиться под ударом какого-то настроения. Вот товарищ Каганович — вспыльчивый иногда человек, но мы знаем, что он и отходчивый, он вспылит, но быстро и отойдет и всегда правильно примет решение. Иное дело — Берия. Мы, министры, знали, что идешь в
