атомную бомбу, однако и в 79-м причастность Берии к атомному проекту оставалась тайной, он не пытался ее нарушить даже в мемуарах, писавшихся во время последней болезни, за пять месяцев до смерти, и не предназначавшихся для прижизненной публикации. — /Б. С./), была замешана на том страхе и трепете, которые людям вселяло такое его совместительство, — это принадлежало к числу обстоятельств, о которых нетрудно было догадываться, и мы догадывались о них.
При том положении, которое Берия занимал при Сталине, то, что он окажется среди первых лиц государства после смерти Сталина, казалось само собой разумеющимся. Но то, что он сразу же сделался вторым лицом и очень активным (по справедливости, все-таки не вторым, а третьим, если считать первым формального сталинского преемника Маленкова, а вторым — руководителя партии Хрущева. — /Б. С./), то, что никто другой, а именно он предлагал кандидатуру Маленкова, — от этого возникало ощущение некой опасности. Это ощущение испытывали многие. Время, особенно в первые месяцы после смерти Сталина, продолжало оставаться жестким, и первое осязаемое изменение в нем появилось только после разоблачения сфальсифицированного дела 'врачей-убийц' и освобождения этих людей (происшедшего в первую очередь по инициативе все того же Берии. — /Б. С./). Время не предрасполагало к слишком откровенным разговорам на такие темы, но помню, что с оговорками, с недоговоренностями у разных людей все-таки проявлялась тревога, связанная с тем положением, которое после смерти Сталина занял Берия. Были среди разнообразно выраженных тревог этих и такие оттенки: а не попробует ли Берия занять по наследству место Сталина в полном смысле этого слова?'
Ну, насчет степени близости Берии к Сталину, особенно в последние годы, Симонов, памятуя его грузинские знакомства и разговоры, вряд ли заблуждался. Уж кто-кто, а Константин Михайлович должен был понимать, что наезд Сталина на 'мегрело-националистическую группу' был наездом и на Лаврентия Павловича. А тревога… Тревога у тех, с кем беседовал Симонов, наверное, была. Только надо учитывать, с кем он мог беседовать. Это были, главным образом, коллеги по литературному цеху да чиновники из агитпропа и отдела культуры, надзиравшие за литературой, вроде того же Московского. Они в той или иной степени общались с Хрущевым, в бытность его главой коммунистов Москвы, и с Маленковым как с секретарем ЦК. Да и с Молотовым наверняка встречались, тем более что супруга Вячеслава Михайловича проявляла интерес к людям искусства. Да и молотовский культ до войны был весьма неслабый, уступавший только сталинскому. Но с Берией этим людям никогда контактировать не приходилось. Его личность была окружена ореолом таинственности, связанным с его чекистским прошлым. А увеличение влияния Лаврентия Павловича соответственно приводило к уменьшению влияния в коллективном руководстве Никиты Сергеевича ни Георгия Максимилиановича. Слов нет, Хрущев с Маленковым были люди не сахар и невинных душ погубили ничуть не меньше, чем Берия, а, может быть, даже поболе. Но и Симонов, и те, с кем он беседовал весной и летом 53-го, относились к тем, кто благополучно пережил все чистки и кого Берии не пришлось освобождать из лубянских застенков в 1938–1939 гг. Да и подлинную роль партийных руководителей в репрессиях Симонов и его собеседники наверняка не представляли себе в тот момент в полной мере, списывая все на НКВД. Так что 'чужак' Берия воспринимался как куда более опасный, чем свои, привычные Маленков, Хрущев и Молотов.
Лаврентий Павлович же если и был популярен, то только среди 'секретных академиков' и директорского корпуса, связанного со Спецкомитетом. Но на расклад сил в Кремле они повлиять никак не могли.
9 марта 1953 года, в день похорон Сталина, тело которого поместили в ленинский Мавзолей, на траурном митинге с трибуны Мавзолея с речами, полными казенной скорби и клятвам в верности делу покойного, выступили Маленков, Берия и Молотов. Свое впечатление от их речей передал присутствовавший в тот день на Красной площади Константин Симонов: 'Различие в тексте речей мне и тогда не бросалось в глаза, да и сейчас (в 1979 году. — /Б. С./), когда я перечел их в старой газете, они не слишком отличаются друг от друга, разве только тем, что в речи Молотова, в первом ее абзаце, о Сталине сказано несколько более человечно, чуть-чуть менее казенно, чем в других речах. Однако та разница, которую сейчас по тексту этих речей не уловишь, но которая была тогда для меня совершенно очевидна, состояла в том, что Маленков, а вслед за ним Берия произносили над гробом Сталина чисто политические речи, которые было необходимо произнести по данному поводу. Но ив том, как произносились эти речи, как они говорили, отсутствовал даже намек на собственное отношение этих людей к мертвому, отсутствовала хотя бы тень личной скорби, сожаления или волнения, или чувства утраты, — в этом смысле обе речи были абсолютно одинаково холодными. Речь Маленкова, произнесенная его довольно округлым голосом, чуть меньше обнажала отсутствие всякого чувства скорби. Речь Берии с его акцентом, с его резкими, иногда каркающими интонациями в голосе, обнажала отсутствие этой скорби более явно. А в общем, душевное состояние обоих ораторов было состоянием людей, пришедших к власти и довольных этим фактом.
Речь Молотова… мало разнилась по тексту от других, но ее говорил человек, прощавшийся с другим человеком, которого он, несмотря ни на что, любил, и эта любовь вместе с горечью потери прорывалась даже каким-то содроганием в голосе этого твердокаменнейшего человека. Я вспомнил… пленум, на котором Сталин с такой жестокостью говорил о Молотове, еще и по этому контрасту не мог не оценить глубины чего-то, продолжавшего существовать для Молотова, не оборванного у него до конца со смертью Сталина, связывавшего этих двоих людей — мертвого и живого'.
Действительно, в последние месяцы жизни Сталина Молотов явно находился под ударом в связи с 'делом врачей' и делом Еврейского Антифашистского Комитета, с которыми пытались связать и его находившуюся в ссылке жену П.С. Жемчужину. Тем не менее Вячеслав Михайлович ухитрился сохранить какие-то если не дружеские, то хотя бы теплые чувства к генералиссимусу. Хотя и страх у него, конечно, был. Не мог ведь Молотов забыть, как в 45-м пришлось пускать слезу перед товарищами по Политбюро, писать покаянное письмо Сталину, чтобы избежать нешуточной угрозы расстрела. Не забыл и того, кто приказал арестовать Полину. Но сохранилась у Молотова и память о былой дружбе с Кобой, с которым только он и Ворошилов из всех членов Политбюро были на 'ты'. У Маленкова же и Берии, да и у Хрущева, на сталинских похоронах не выступавшего, по отношению к Сталину было только одно настоящее чувство — страх. Причем у Лаврентия Павловича и Никиты Сергеевича этот страх перерос в ненависть. Маленков, так тот старался только поскорее забыть о почившем в бозе патроне, как о страшном сне. Он-то ближе всех из наследников стоял к Сталину, только ему был обязан своим выдвижением с самых низших ступеней иерархии на самый верх и еще при жизни вождя полуофициально считался его преемником. Наверное, Георгий Максимилианович в глубине души все же чувствовал нечто вроде благодарности к Сталину за свое возвышение из грязи в князи и оттого не так откровенно, как Берия, демонстрировал свое равнодушие к усопшему.
Маленков хотел забыть, но никак не разоблачать Сталина. Не то — Хрущев и Берия. Они искренне желали свалить все грехи на великого кормчего, чтобы не вскрылось их собственное соучастие в недавних преступлениях. Но Берия с этим делом поспешил, сразу восстановив против себя других членов Президиума, опасавшихся, что он старается обелить только себя, но может при этом свалить на них вину в совместных со Сталиным преступлениях. Хрущев же мудро выждал три года, и лишь после того, как значительно поубавил в ЦК число тех, кто работал со Сталиным, и сосредоточил в своих руках основную власть, оттеснив Маленкова и Молотова на вторые позиции, на XX партсъезде начал кампанию по разоблачению 'культа личности'. Такая кампания могла стать инструментом консолидации уже обретенной власти, но никак не инструментом для ее захватал Берия же сразу выложил антисталинские карты на стол, рассчитывая с их помощью перераспределить в свою пользу власть — и проиграл.
Константин Симонов описал, как это было: 'Вскоре после сообщения о фальсификации дела врачей членов и кандидатов в члены ЦК знакомили в Кремле, в двух или трех отведенных для этого комнатах, с документами, свидетельствующими о непосредственном участии Сталина во всей истории с 'врачами- убийцами', с показаниями арестованного начальника следственной части бывшего Министерства государственной безопасности Рюмина о его разговорах со Сталиным, о требованиях Сталина ужесточить допросы — и так далее, и тому подобное. Были там показания и других лиц, всякий раз связанные непосредственно с ролью Сталина в этом деле. Были записи разговоров со Сталиным на эту же тему. Не убежден, но кажется, первоначально записанных на аппаратуру, а потом уже перенесенных на бумагу.
Я в три или четыре приема читал эти бумаги на протяжении недели примерно. Потом чтение это было прекращено, разом оборвано. Идея предоставить членам и кандидатам ЦК эти документы для прочтения принадлежала, несомненно, Берии, именно он располагал этими документами, и впоследствии выяснилось,
