пробует львицу на вкус.
– И что же?..
– Прикинуть надо, – мялся медведь.
– Как прикинуть? – И брови вскинула, будто не разумеет.
– Птица к гнезду, если не прикинется – в гнезде жить не будет. То и нам испытать бы. В гнездышке. А?
Щеки у Евгении Сергеевны зардели.
– Так уж сразу и в гнездышке!
– Спыток – не убыток. Помолчали: Красавица напомнила:
– Да ведь в вашем здешнем гнездышке, говорят, живет славная птичка?
На что медведь ответил:
– То не птичка, а сопутница. Дунь – и нету.
– Какой вы безжалостный!
– Пошто? Я сопутницу в дело вывел, заведение в Минусинске откроет.
– Заведение? – будто испугалась Евгения.
– Ресторацию.
– С девицами?
– Девицы – не птицы: сами за стол садятся.
Еще раз сцепились глазами: в голубых черти пляшут, в черных у медведя – смола кипит. И борода дымится кольцами. «Хитрущая, – отметил он. – Обжать бы ее со всех сторон, чтоб тонкой стала. Надо самого Михайлу Михайловича натравить на нее, чтоб не допускал в дело, а там, мирком да ладком, и Михайлу жемануть. Чевелева с Гадаловым подпущу к Михайле: они живо обормочут, в трех скитах не отмолится».
Евгения Сергеевна соображение имела другое. «А я его расшевелила, сытого. С ним надо играть в откровенность да напустить на него Четтерсворта. Он его втянет в крупную сделку, а потом сделка лопнет, и весь капитал будет а нашей компании». Но… в чьей «нашей»? Не окажется ли она сама у разбитого корыта? «Когда же он умрет, лысый дурак!» – с досадой подумала о муже и спросила:
– Правда ли, что вы осчастливили мадам Тарабайкину-Маньчжурскую – отдали в ее заведение такую красавицу, от которой все с ума сходят?
– Экое! – крякнул Елизар. – Впервой слышу. Никакой красавицы знать не знал, да ежели бы и знал, в заведение не отдал. Спаси Христе!
«Вот уж будет диво, когда Востротин разыграет свой номер, – думала Евгения. – Но что же это за красавица? И куда отдал: в публичный дом! Господи, он и меня бы определил туда, если бы удалось прибрать мой капитал».
А вслух:
– Какой же вы, право, милый медведь!
– Да и вы, Евгеньюшка, не из малых птах, на больших крыльях летаете, слава Христе!
– Так уж на больших! – хихикнула и, заслышав шаги, тихо договорила: – Я подумаю… про гнездышко. Вы мне, право, нравитесь.
– Дай-то, господь, чтоб сие свершилось! – возрадовался Елизар, подхватывая ее под руку.
Знай не зевай – мошну набивай…
III
Ели и пили. Друг перед другом похвалялись. На здравия не скупились. Но у каждого был припрятан за пазухой камень.
От духмяных кушаний, приготовленных французским поваром, голодный упал бы. Вино заморское; французским коньяком аппетит разжигали.
Бесились не от жиру – от пресыщения. На матушку-Россию смотрели сквозь пальцы, под иностранцев рядились. И даже каменный одноэтажный особняк Гадалова выстроен был на манер итальянских богатых домов, хотя и строил русский инженер русскими рабочими руками. Так уж повелось: свое под ногами – на чужое глаза вскидывали и умилялись.
Но на этот раз на званом обеде не было ни одного иностранца. Сошлись потолковать про житье-бытье русское, а главное, прощупать печенку у каждого.
За столиками – по трое. «Бог троицу любит» – девиз Петра Ивановича Гадалова, миллионщика с русским размахом и желудком истого француза.
Господин Востротин – джентльмен от воротничка до заморских ботинок – один за столиком с тремя приборами: кого-то поджидал, должно. Евгения Сергеевна сидела с медведем – колени в колени, и сам Петр Иванович Гадалов тут же, как бы на довесок.
Была еще одна престарелая дама, купчиха Синельникова с мужем, а вместе с ними поручик Синельников. Семья почетная в Красноярске, не то что Шмандины или Худояровы: Синельников пожертвовал городу детский приют, выстроил трехэтажную каменную школу на берегу Енисея. Про синельниковский приют молва дошла до Петербурга. Экий домина! Не на собор кинул деньгу, а на горемычных сирот.
Улучив момент, Евгения Сергеевна привлекла к себе внимание:
