– Революция – это взрыв народного гнева. И, кроме того, господин атаман, вы забываетесь. Я – полный георгиевский кавалер, и вы не смеете на меня кричать. Вы не отдали мне честь, когда я вошел.
Атаман побагровел. Полковник Толстов миролюбиво проворчал:
– Чинопочитание пока еще не отменено военным округом, дорогой прапорщик. Но я не в претензии. Человеческой природе чуждо чинопочитание. Их императорское величество слетело с престола, а вместе с ним и все чинопочитания. Надеюсь, из Округа придет соответствующее разъяснение.
Подумал, переворачивая в пальцах граненый карандаш. Белая прядь волос скатилась на высокий лоб с тонкими черными бровями. Нет, он не в претензии, полковник.
– Скажите, прапорщик, что у вас произошло с есаулом Потылицыным?
Ах, вот чем разгневан атаман!..
– Что произошло? – Тимофей насупился и медленно, с придыхами, глядя на край стола, продолжил: – Это началось еще в четырнадцатом, до войны, когда я отбывал ссылку в Белой Елани. И вот в то время…
– Довольно басен, прапор! – отсек атаман.
– Позвольте! – предостерегающе поднял руку полковник и, обращаясь к Боровикову, попросил: – Продолжайте.
– И вот в то время, когда меня сплавили в штрафной батальон, Григорий Потылицын, в ту пору сотник и подручный Елизара Юскова, по воле самого Юскова стал женихом моей невесты. Избиения бешеным отцом, издевательства, арестантское содержание – все перенесла Дарья Елизаровна. И все это знал Григорий Потылицын и все-таки не отказался от женитьбы на моей невесте. Ему важно было получить в приданое капитал и обещанную паровую мельницу.
Атаман, гремя шпорами, прошелся по кабинету. Тимофей продолжал, не обращая внимания на мелькающего перед глазами коротконогого атамана:
– Потылицына потом призвали в действующую армию, и он вернулся раненым и, конечно, опять к своему покровителю-миллионщику, с которым он спелся. Для Дарьи Елизаровны это было самое страшное и жуткое время. Потылицыну надо было получить приданое, и он шел на любую подлость.
– Как ты смеешь, прапор? – топнул атаман.
– Смею, господин атаман! – напрягся Тимофей. – Еще как смею!
– Еще слово, и я тебя… Полковник Толстов поднялся:
– Прошу вас, господин атаман, не вмешивайтесь. Продолжайте, прапорщик.
– Кто там умудрился, не знаю, но сочинили похоронную на меня как на погибшего на фронте. Дарью Елизаровну решено было повенчать насильно с есаулом Потылицыным, и она в полном отчаянии бежала из-под замка ночью в одном платье. И только смертельная болезнь спасла ее от домогательств Потылицына. И вот этот самый Потылицын, когда я с ним столкнулся у Дома просвещения на похоронах жандармов, в присутствии казаков сказал… – Тимофей вскинул глаза на полковника и, секунду помолчав, проговорил: – Сказал, что она – потаскушка, мол, которую надо было искупать в дегте и вывалять в перьях для всеобщей потехи. И что я должен благодарить есаула… Понятно, есаул хотел вызвать меня на драку в присутствии казаков.
– Басни, басни! Сплошные басни! – шипел атаман раздувая курносый нос. – Расскажите, как вы подло напали на есаула, нанесли ему удар в недозволенное место, а потом похитили оружие – шашку и маузер в кобуре.
Тимофей напружинился каждым мускулом:
– Есаул врет.
– Не позволю!
– Боровиков, говорите точнее.
– Отвечаю, господин полковник. Я сказал ему: если он не трус, то пусть пройдет со мною, и мы… поговорим. Я хотел потребовать, чтобы он немедленно извинился в присутствии тех же казаков. Но есаул запрятал в перчатку браунинг, чтобы застрелить меня в спину в подходящий момент.
– Ложь! Ложь! – рычал атаман.
– Вот простреленная перчатка, а вот и браунинг, господин полковник. Прапорщик Окулов видел есаула в этих перчатках, когда мы шли с ним. Эти же перчатки видели казаки. Я знаю одного, каратузского, подхорунжего Максима Пантюхича. Как его фамилия – не знаю. И других казаков могу узнать в строю.
Полковник разглядывал браунинг и простреленную перчатку.
– Продолжайте.
– Когда есаул пытался еще раз выстрелить, я успел схватить его за руку и обезоружил. Есаул ударил, и, понятно, господин полковник, я ответил ему по-фронтовому. Потом снял с него шашку и маузер. И я не верну ни шашки, ни маузера, пока есаул публично не возьмет свои слова обратно.
Атаман круто повернулся к полковнику:
– Как он разговаривает, прапор?
– Прапорщик, – уточнил полковник. – Нахожу, что прапорщик Боровиков прав, господин атаман. Есаул должен извиниться, как того требует георгиевский кавалер прапорщик Боровиков.
– Это… это… возмутительно!
Полковник подал Тимофею браунинг и перчатку Потылицына.
– Можете идти. Атаман взорвался:
