– Там нет академии, в Москве.
– Есть, сударь, Петровско-Разумовская. Дела имел с проректором, э, профессором. С богом, с богом! Я на капиталы профессора не посягаю. Но, э, ты же просил двадцать тысяч золотом. Э? Как это понять?
– Хочу вернуть часть долга.
– Часть долга? Часть?! Э? Позволь. Какого долга?
– Это моя тайна, отец.
– Тайна! Э? Твоя тайна? А золото мое? Э!
– Если ты считаешь меня своим сыном…
– Без словопререканий, Володя. Не перевариваю словопрения.
– Могу сказать, но…
– Без «но», Володя! Без «но»!
– Ни единого слова никому, отец. Никому.
– Помилуй меня!
– Говорю: я обязан вернуть хотя бы часть долга. Это долг моей жизни и смерти.
– Какие страсти на ночь глядя! Кому обязан? Ну? Божись! Перед Евангелием. Спаси и сохрани меня, господи, в щедрости и милости своей. Э, говори.
– Я обязан уплатить господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов по курсу двенадцатого года.
– Обязан? Разбойнику обязан? Так и знал! О, коготь коршуна! Уму непостижимо. Золотом? Двадцать одну тысячу фунтов? Спаситель! Нет, нет! Это ты сейчас придумал. Вижу, вижу!
– Тогда слушай. Скажу. В августе четырнадцатого года, в Монако…
– Опять Монако!
– Ты же хотел узнать?
– Не хочу, сударь. Никакого Монако. Уволь. Уволь.
– Ты просил, чтобы я остался дома?
– Как же, как же, Володя. И мы заживем с тобой. Славно заживем. Без фурии.
– Тогда уплатите завтра же господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов. Пересчитаете, конечно, на наши деньги по курсу двенадцатого года. И золотом, понятно. И скажите ему, что вы его пожизненно благодарите за спасение чести и жизни вашего сына.
– Э?..
И через минуту:
– Э?.. Должен благодарить разбойника? Грабителя?!
– Я сказал, он мне спас жизнь и честь в Монако. Я проиграл и то и другое. И должен был пустить себе пулю в лоб. Ты это понимаешь, отец? Или тебе моя жизнь ничего не стоит? Только деньги, деньги, сейфы, сейфы! Ты же говоришь: написал завещание на меня и брата. Так дай же из моей доли. Спаси, отец! От бесчестья спаси. Я же и теперь из Англии приехал на деньги господина Палло. Что причиталось в посольстве, – получил лондонский ростовщик. Прошу тебя, отец!
– Господи! Господи! Э, э, э…
– Отец!
– Э, э, э…
Добропорядочный отец Михайла Михайлович Юсков, закатив глаза под лоб, грузно осел в кожаном кресле, уронив мокрую лысую голову на подлокотник.
Владимир кинулся к столу, нажал кнопку, не отнимая пальца до тех пор, пока в ореховый кабинет не вбежал запыхавшийся Ионыч.
Тут же, в кабинете, нашелся нашатырный спирт, стакан воды из хрустального графина, вызвали по телефону доктора из лазарета, а потом уже перетащили грузного старика на ореховую кровать под балдахином и открыли форточку у двух окон.
Явился доктор. Сделал укол камфоры, предупредив, что больному нужен абсолютный покой.
Подполковник Владимир Михайлович, растерянный, некоторое время топтался возле кровати и молился, молился. Тихо, про себя. Это же он, он убил собственного отца! «Есть ли предел моему падению и низости?» – спрашивал себя Владимир, расстегнув воротник мундира. Белесые волосы жидкими прядками липли ему на лоб, и капельки пота собирались у надбровных дуг.
– Неужели? Неужели, господи? – хватался за голову Юсков-сын.
Ионыч утешил:
– Все под богом ходим, Владимир Михайлович. Может, даст бог, придет в сознание. Я посижу. Не беспокойтесь.
– Спасибо, Ионыч!
Подполковник тихо, на цыпочках, чтобы не скрипнуть сапогами, вышел из кабинета.
Минуты не прошло, старик повернул голову:
