– Ужли тебе не страшно?
– Страхом города не берут, а в штаны кладут, – бухнул Тимофей. – Или грудь в крестах, или голова в кустах!
– Ой, Тима, Тима!..
Но где же волки? Куда они исчезли? Ольга говорит, что волки сдуру не нападают, а выбирают удобный момент, наверное, перебежали тот взлобок по тракту и ждут у Гремячего ключа – самое худое место.
Ах, вот в чем дело! Он помнит то место, в десяти верстах от Белой Елани: там его когда-то оглушило грозой, и он потом встретил…
– Позицию они выбрали завидную! – оборотился к Ольге. – Надо как-то обойти…
– Не обойдешь, Тима. Там дурное место – Волчьим прозывается. Давай вернемся в Таскину? Тут как и до Белой Елани, зато горы нет.
– Давай!..
Рысаки, почуяв беду, норовисто храпели и копытили льдистую дорогу.
Не успели развернуться, как далеко впереди раздался выстрел, потом еще и еще…
Бах, бах, бах…
– Кто-то стреляет, Тима? Слышишь? Далеко, будто за тем взлобком, ей-богу? Успеем умчаться?
– Дура! Поворачивай обратно!
Кошева увязла в глубоком перемете снега и круто накренилась на левый бок. Губернатор не слушался вожжей – пятился в оглоблях, норовясь сбросить хомут.
– Ай, боже мой! – путалась в вожжах Ольга.
Тимофей схватил вожжи, хлестнул Губернатора по упитанной спине, гикнул, и коренник понес обочиной, отвалив голову к оглобле.
Вдруг где-то далеко грохнуло, будто обвал случился.
– «Лимонка», – раздумчиво сказал Тимофей.
– Какая «лимонка»?
– Бомба. Но кто тут может ехать с бомбой? И стреляли не из ружья, а из маузера, пожалуй… Тут что-то не то. Не о! Вот что: я отстегну Белку и поеду на ней вперед. Ты – а мной. Нет, тут что-то не то…
Впереди послышалось протяжное: «а-у… у-у-у». Ольга вскрикнула. Белка рвалась на чембуре, мешая Губернатору.
– Воет, воет… Другая воет, Тима! Знать, две свадьбы сошлись, истинный бог!
– Держись в кошеве! – приказал Тимофей, сбрасывая тулуп.
Когда он отвязал чембур Белки, раздался второй взрыв. Кинув хомут в кошеву, Тимофей коршуном взлетел на Белку. Почуяв всадника, она зачастила на одном месте. Чембур в руке Тимофея, как две струны, а руки в армейских шерстяных перчатках: на правой ладони перчатка протерлась. Выхватил маузер.
– Гони за мной! Гони!
Три колокольчика под дугою как серебром сыплют…
II
– Ох-хо-хо! Дурное время настало, Меланья! – жаловался Прокопий Веденеевич, сидя с ней возле русской печи на широкой лежанке с застланной постелью при двух подушках. – Кабы не такое время, когда бы еще сжевал мякинную утробу и свиньям выкинул. Колобродь на земле, сумятица. Ни притыку, ни утыку, ни царства, ни полцарства. Безбожество ползет на Расею, как вша на нищих и сирых. Народ умыкался, отощал и духом обнищал. И тиф полощет, и оспа, и холера объявилась на Волге, сказывают… От чего такая погибель? От нечистой силы. От большевиков, как выродок Тимоха. Крепость веры порушилась.
Меланья ответно вздыхает. На ней сподняя рубашка и шаль на плечах.
Старик тронул ее за руку повыше локтя.
– Виденье было мне, как тогда. Помнишь?
– Помню…
– На рождество так. Не спал будто и вижу, как ты подошла и говоришь: «Пусти меня, батюшка, али помру я, как отступница от веры нашей тополевой». И сама такая холодная, льдистая, и глаза закрыты, как спишь вроде…
– Сколь я мучилась-то! – воркнула Меланья.
– Ведомо. Настал черед Филе отмолить грех совращенья с веры. Ежли не покажет нонича твердость духа – не быть ему в доме, вытурю! И сказано: худую траву вырви да брось. Сколь раз думал: ежли греховное было мне виденье в ту пору, тогда пошто мужчина народился? Отчего народилась теперь девчонка, и та который месяц нехрещеная на свете пребывает? Чистая она аль нечистому в заклад растет?
Меланья сморкнулась в шаль:
– Молю, батюшка, окрестите ребенчишку-то! Извелась я от тяжести экой. – Девчонкой назвать «ребенчишку» не осмелилась, знала, что не терпит свекор «пустопорожние посудины».
– Теперь окрещу: в дом возвернулся.
– Слава Христе!
