заражения, и дальше все будет в порядке. Нам, пожалуй, лучше поторопиться.
Он взял собаку на руки, отнес в свою машину и осторожно устроил на заднем сиденье, попросив Эмму сесть рядом с псом, чтобы беречь его лапу от толчков во время их короткого пути.
Эмма выполняла все его указания, стерилизовала инструменты, готовила повязки, а потом наблюдала, как Макс быстро и умело оперирует, и думала, какие у него уверенные руки — уверенные, добрые и такие надежные…
Закончив, он выпрямился и, увидев ее бледное, взволнованное лицо, улыбнулся ей.
— Ну, вот все и кончилось, можете отдохнуть, — сказал он. — Вы были прекрасной ассистенткой, Эмма, спасибо.
Щеки Эммы слегка порозовели от этой похвалы, и ей снова захотелось малодушно расплакаться, чтобы ее поддержали, успокоили и сказали, что ей не в чем винить себя.
— Это на самом деле моя вина, Макс? Я должна была понять, в чем дело, раньше? — спросила Эмма, когда Макс стащил с рук резиновые перчатки, подошел к раковине и принялся мыть руки.
— Нет, — сказал он. — Боюсь, это у меня голова была занята другим. Мне надо было приехать раньше и самому посмотреть. Ну а теперь, пока этот малый спит после наркоза, я налью вам капельку бренди, а потом отвезу вас обоих домой.
Эмма уже была готова к отъезду и ожидала, не понадобится ли ее помощь, чтобы отнести Флайта в машину. Макс вдруг взял ее холодные руки в свои, задумчиво повертел их и, согревая, потер.
— Холодные руки, горячее сердце, — пробормотал он. — Вы когда-нибудь слышали об этом, Эмма Пенелопа?
— Конечно, но вряд ли это правда, — уклончиво ответила она, а он удивленно на нее посмотрел.
— Время покажет, — ответил он в своей обычной манере быстро уходить от малозначительных вопросов. — А теперь, пожалуйста, откройте мне дверь, чтобы я смог перенести нашего пациента в машину. Сперва устроим на ночлег его, а потом и вас.
Однако, когда Флайта уложили в вольере и накрыли одеялом, в ответ на предложение Макса проводить ее в дом Эмма упрямо заявила, что у нее есть свое мнение относительно того, как ей расположиться на ночлег.
— Никуда я не пойду! — сказала она, снова становясь самой собой. — Я лягу спать на собачьей кухне, чтобы быть рядом с ним. Вдруг он проснется после наркоза, начнет искать меня и порвет швы.
— Хорошо, но сначала я хочу удостовериться, что вам есть где спать, — сказал Макс. Он сам устроил ей постель, постелил одеяла и даже раздобыл где-то грелку и вскипятил чайник воды.
— До чего же вы непредсказуемый человек, — сказала Эмма, с удивлением следя за его манипуляциями. — Никогда не знаешь, чего от вас ожидать, — то вы меня третируете, то вдруг становитесь излишне предупредительным.
— Отчего же излишне?
— Оттого что так оно и есть. Мне, при моей работе, может быть, и приходится время от времени мириться с проявлениями внимания разного рода, но заботиться о себе я привыкла сама.
Он налил в грелку воды, а потом вдруг резко шлепнул по ней, отчего грелка издала булькающий звук. Положил грелку под одеяло, повернулся и взял девушку за плечи.
— Если вы намекаете на мое поведение по дороге из Уилчестера, то, может быть, вспомните, что никаких других проявлений внимания не было. Впрочем, возможно, именно это вас и разочаровало. — Это было сказано так резко, что она сжалась у него в руках.
— Извините, — пробормотала она. — Я не хотела сказать…
— Не хотели? А по-моему, именно этого вы и хотели. Что бы вы ни думали о моих намерениях, я вовсе не хочу, чтобы меня ставили в один ряд с Доусоном, а возможно, и прочими волокитами из числа ваших знакомых.
— Ну, знаете! — выдохнула она, с трудом удержавшись от резкого ответа, который уже готов был слететь у нее с языка, но он еще больше смутил девушку, отпустив ее плечи и сказав совершенно нормальным тоном:
— Вам, похоже, очень хочется снова влепить мне пощечину, так что лучше вас больше не провоцировать. Спокойной ночи, точнее — доброго утра. Я заеду около двенадцати взглянуть на пациента.
Он наклонил голову, словно хотел ее поцеловать, но, очевидно, передумал, повернулся и пошел к машине.
Последующие несколько дней были настолько беспокойными, что ни на какие иные проблемы времени не было, и Эмма была даже благодарна Максу за его бесстрастное поведение, когда он приезжал осматривать собаку. Флайт был очень плох, его организм боролся с инфекцией, попавшей во вновь открывшуюся рану, и Макс определенно дал понять, что выздоровление в большой степени зависит от хорошего ухода.
То, что Мэриан либо не сознавала всей опасности, либо просто предоставляла волноваться другим, было, пожалуй, даже неплохо. Больше всего Мэриан интересовал вопрос, сможет ли собака выздороветь к выставке в Чоуде, и Эмме подчас трудно было сдержаться, отвечая на бесконечные просьбы хозяйки подтвердить, что все будет в порядке.
— Сейчас речь идет о его жизни, а не о такой чепухе, как участие в выставке. Неужели вам наплевать на Флайта? — однажды не выдержала она.
— Ну, конечно, мне его жаль… я же заплатила за него столько денег. Но Чоуд для меня тоже очень важен. Я хочу получить этот диплом здесь, у себя дома. Потом будет банкет, пресса… все запланировано. — Мэриан говорила как ребенок, который пытается убедить взрослых, не согласных с ним, и Эмма ничего больше не сказала, радуясь уже тому, что Мэриан, по крайней мере, не лезет со своей помощью. Возможно, основное ее внимание сконцентрировано сейчас на новом приобретении, думала Эмма, ведь, к глубокому отвращению Айрин, она забросила всех остальных собак.
— Я сама слышала, как она сказала, что, если бы не выставка и надежда на диплом в Чоуде, она бы отдала его усыпить, потому что она, видите ли, не любит больных, — сказала Айрин, и Эмма ответила, стараясь придать своему голосу бодрость, которой не чувствовала:
— Ну что ж, надо быть благодарными судьбе, что она милосердна к нему хотя бы поэтому. Шансов на то, что он будет в форме к выставке, очень мало, но до того времени он будет жив, и мы, по крайней мере, выиграем время.
Но сражение было выиграно задолго до выставки. Это произошло подобно маленькому чуду, как часто случается, когда человек страстно желает чего-то, сознавая, сколь мизерна надежда на исполнение его мечты.
Все эти ночи Эмма ночевала на собачьей кухне. На третью ночь ее, как обычно, разбудил в четыре часа будильник, и, как обычно, она выбралась из постели, плохо соображая от хронического недосыпания, как всегда, опасаясь, что собака, оставленная без присмотра на несколько часов, могла сбежать.
Отпирая двери вольера Флайта неловкими от холода и волнения руками, она в первый раз услышала, что он ей ответил; это были не те звуки, которые он так часто издавал в беспамятстве, а тихое приветственное поскуливание, слабое, но знакомое, радостное и определенно ободряющее.
Она распахнула дверь — пес неуверенно стоял на трех лапах на соломе, приветственно помахивая хвостом.
— Флайт, дорогой мой! Мой красавчик, моя умница, чудный мой мальчик! — воскликнула Эмма, опускаясь на колени рядом с ним, и расплакалась.
— Ну, ну, что за жалкий способ выражать свою благодарность, — тихо произнес чей-то голос у нее за спиной; она вздрогнула, подняла голову и увидела Макса, стоявшего в дверях.
На этот раз она не удивилась. Он — практикующий ветеринар, и неудивительно, что он мог оказаться здесь в четыре утра, равным образом как и в любое другое время.
— Он стоит! Опасность миновала! Смотрите, Макс, глаза у него совсем ясные, и он даже пытается дать мне лапу!
— Дайте-ка я его посмотрю. Ну-ка приляг, старик, мы знаем, что тебе уже лучше, но не задавайся. — Макс опустился на колени рядом с Эммой, мягко отстранив ее. Он осторожным движением заставил пса лечь на солому, почесал его за ушами — пес в ответ дружелюбно лизнул ему руку.
