Передохнув, Ной продолжал:
– Не большевик я, и в партии не состою. А как был председателем полкового комитета, то следственно отвечал не за одну свою голову, а за весь полк! Тако же. У меня была одна линия: иметь при себе живых казаков, а не упокойников. Ну, а ежли про погоны говорили, – вспомнил Ной, – дак погонам царским по теперешнему времю цена малая! – Рванул один погон с плеча, другой и, размахнувшись, швырнул их в реку. – Пущай плывут! Две революции прокипели не для погонов царских, скажу. Думать надо, казаки, штоб головы свои сохранить. А таперь, ежли вам надо силу спробовать на мне – починайте. В кусты не спрячусь, и кресты с медалями на мне – не за трусость навешаны.
И тут напряженную тишину разрядил звонкий голос сестренки Лизушки, которая, прибежав и едва переводя дух, сообщила:
– Ой, братик! Приехамши к тебе из городу какой-то старик. Важный такой, вроде из офицеров, и крестик золотой у нево вот тута. Сюда идет. Я наперед иво забежала, чтоб сказать. Счас приведу. – И нырнула в кусты – только шорох послышался.
Задиристые казаки, не глядя друг на друга, как по уговору, разом повернули к реке и пошли к плакучей иве, возле которой, в воде, поставлен был лагун с квасом.
Все облегченно перевели дух, а Татьяна Семеновна перекрестилась:
– Пронесло, господи!
Ной слышал возглас крестной и тоже про себя помолился: слава Христе, пронесло!.. И тут же подумал: другой раз, наверное, не пронесет. Казачья злоба не отходчива!
– Сюда, барин, – слышался в кустах черемухи голос Лизушки, и вскоре на солнечную поляну вышел высокий, прямоплечий старик в офицерском кителе с золотым крестиком и в форменном казачьем картузе. Ной узнал его: дядя Евдокии Елизаровны – Василий Кириллович Юсков, бывший подъесаул.
– Здравия желаю, станичники! – приветствовал старик, обведя всех взглядом. В одной руке у него была палка с костяным набалдашником, в другой – походный кожаный баул. Батюшка Лебедь узнал подъесаула, приветствовал:
– Здравия желаю, ваше благородие! Милости просим к нашей компании.
– Атаман, Василий Васильевич! – подал руку Лебедю подъесаул, пояснив: – А благородий теперь нету, атаман. Остались одни товарищи. И свинью называют товарищем, и козлы тоже в товарищах. – Посмотрел на Ноя. – А! Господин хорунжий! Очень рад видеть вас в добром здравии. А я-то думал, что вы находитесь на службе в красном гарнизоне. Я специально приехал к вам с милостивейшей просьбою от моей племянницы, Евдокии Елизаровны, если вы ее помните.
Ной, конечно, помнил Евдокию Елизаровну. Где она? И что с нею?
Старик покачал головою:
– В УЧК Дунюшка, Ной Васильевич. Вот уже вторую неделю находится под арестом. Позавчера мне дозволили свидание с нею в присутствии заместительницы председателя УЧК некой Селестины Гривы – дочери известного доктора Гривы. Дуня просила меня поехать к вам. Надо ее выручить. Погибнуть может. Вы ее однажды спасли от матросов в Гатчине? Так вот, история повторяется. Названная Селестина Грива, оказывается, была комиссаром женского батальона…
Ной слушал внимательно. Дунюшку допрашивает Селестина Ивановна за участие в мятеже женского батальона и обвиняет даже в том, что она приехала в Минусинск по подложному документу сводного Сибирского полка?
– Того быть не может, – возразил Ной Васильевич. – Подлога не было. Демобилизационный документ выдан ей по разрешению военного комисссара Совнаркома товарища Подвойского.
– Да, да, господин хорунжий, – учтиво подтвердил старик. – Но для местного УЧК все это ничего не значит. Они здесь верховная власть и сила. Ну, а племянницу мою долго ли обвинить во всех смертных грехах? Было бы желание.
Батюшка Лебедь и трезвеющие казаки внимательно слушали разговор бывшего подъесаула Юскова с Ноем. Санька успел шепнуть своей Татьяне Ивановне: «Это та самая Дунька-пулеметчица, про которую я тебе обсказывал. Она же, тварюга…» – Но заметив свирепый взгляд Ноя, прикусил язык.
Казачки тем временем прибрали на скатерти, и батюшка Лебедь пригласил подъесаула быть гостем.
– Благодарствую, станичники. – И обращаясь к Ною, подъесаул спросил: – Так что же вы скажете? Не рискнете выручить Дунюшку? Дело-то не шутейное, должен сказать. Минусинск объявлен на военном положении. Слышали? Как же, как же! Восстание в Сибири! Так что не сегодня-завтра полыхнет по всем уездам. Повсеместно будет происходить раздел сфер влияния. Настало время и нам, казакам, сказать свое слово. Да-с! И разговор с товарищами большевиками и совдеповцами произойдет у нас крупный, паки того, кровавый.
Вот так новость! У Ноя враз расслабились руки и ноги. Казаки загудели: давно пора свернуть головы товарищам, а бывший станичный подхорунжий, Никита Никитич Никулин, присовокупил:
– И тем, кто за спины товарищей прячется, – тоже ребра пересчитать надо! – намекнул на самого Ноя. – А ведь што происходит, господин подъесаул? Казачьи офицеры и те шарахнулись на службу к большевикам, как вот хорунжий Мариев, который теперь командиром Минусинского гарнизона красногвардейцев.
– Совершенно верно, – поддакнул подъесаул и, взглянув на Ноя, похвалил: – Хорошо, что вы оказались не в одной компании с хорунжим Мариевым! Ну, да у вас трезвости предостаточно. Пусть ваши петроградские заблуждения канут в небытие – у кого не бывало заблуждений! Главное – день нынешний, творящий историю великой России. Нельзя же позволить товарищам окончательно разорить матушку Россию, как это они учинили со своим Брест-Литовским миром.
Ной понял: пора уходить. Как видно, бывший подъесаул неспроста приехал в станицу на празднование троицы. Но что же стряслось с Дуней? Не так же просто взяли ее в УЧК?
– Батюшка, я еду в Минусинск, – сказал Ной отцу. И к подъесаулу: – До свидания, Василий Кириллович.
– Счастливой дороги, Ной Васильевич. Только будьте осторожны в Минусинске. Не вздумайте ехать туда вооруженным – патрули задержат, и окажетесь вы в том же каменном доме УЧК.
