губернские власти наседали на волостное и уездное начальство: хлеба, хлеба, денег, солдат, мяса, мяса!
…Когда над поймой Малтата проносится черный буран и молодые деревья, кланяясь до земли, как бы просят пощады, а иные, не выдержав напора бури, со стоном гибнут, выворачиваясь из земли вместе с корневищами, – старый тополь только клонит свою мощную гриву, и шумит, шумит, по-богатырски схватываясь со стихией. И не дрогнет его толстущий ствол, не согнется, будто он отлит природою из упругой стали.
Подобно черному бурану крутанула Белую Елань лютая кипень гражданской войны.
Из Минусинска с крестьянского съезда едва живыми выскочили приисковые ревкомовцы – Ольга Федорова с Никитой Корнеевым, а с ними – Мамонт Головня, братья Харитоновы и Аркадий Зырян.
Из Каратуза примчались пяток казаков с атаманом, чтоб прикончить совдеповцев, а их и след простыл. Собрали сходку, и сам атаман Шошин возвестил: отныне, дескать, для всех настала свобода – живите, как можете, без красных и временных, да только смотрите! Если кто будет помогать беглым большевикам – милости пусть не ждет. Старостой выбрали богатея – Михайлу Юскова.
Особенно возрадовались тополевцы. Прокопий Веденеевич воспрянул духом и созвал единоверцев на молебствие, как в престольный ильин день.
– Свершилась воля твоя, господи! – ликовал духовник, простирая руки к небу. – Да придет на анчихристов-красных месть Каинова, Исавова, Саулова, да пожнет их огнь-пламя!.. И будет нам прозрение и радость великая!
Да где она, радость, если небо над Белой Еланью заволокло тучами, а за Амылом грохотал гром и молнии полосовали черноту его огненными лентами.
Хлынул дождище. Тополевцы сбились под святое древо. Духовник продолжал службу, не обращая внимания на дождь – кто помочит, тот и высушит. Меланья с малым чадом Деомидом и с грудной девчонкой стояла на коленях, истово отбивая поклоны.
Филимон поспешно переполз поближе к тополю с подветренной стороны – он не таковский, чтоб бороду мочить. Косился на Меланью: «Хучь бы окоянного выродка молнией шибануло», – согрешил. Хоть помирился в третий раз с отцом, а все на сердце лежал камень; никак не мог принять в душу тятин приплод. Да и в доме Филимон проживал вроде работника. Хозяйством управлял отец – знай поворачивайся, а к бабе Меланье не прикасайся – епитимью воздержания наложил на увальня. «Осподи, как жить ноне? Таперь батюшка силу набрал. В Ошарову уехать к Харитинье, што ль? Ипеть-таки хозяйство!» Нет, хозяйство Филя не бросит. Не три же века будет топтать землю батюшка? Когда-то и аминь отдаст!
Изо дня в день лили дожди. На час-два проглянет солнышко, и тут же подоспеют тучи. Льет, льет – на двор не высунешься. Деревня жила тихо. Начальство покуда не наведывалось. Про красных сказывали, что их, будто, повсеместно вылавливают и казнят. Пущай хоть всех прикончат.
Первую травушку скосили в дожди. Прокопий Веденеевич взял на сенокос трех поселенцев, а Меланья домовничала. «Ишь, как жалеет! – сопел Филя. – Погоди, ужо. Я ей, лихоманке, припомню потом!..»
Ни сам Прокопий Веденеевич, ни Филимон ни разу не вспомнили про Тимофея. Как будто и знать такого не знали.
А вспомнить пришлось…
На сенокос прибежала Меланья, босая, в длинной черной юбке, с узлом снеди, еще издали крикнула:
– Ой, тятенька! Идите сюды! Скорее!
Прокопий Веденеевич взял свою литовку и пошел к Меланье, а за ним Филимон в бахилах, вразвалку, нога за ногу.
– Бежала-то я как, осподи! Ажник сердце зашлось, – тараторила Меланья, переводя дух. – Новность-то какая, батюшка. Барыня Юскова – Евдокея Елизаровна приехамши из города…
Меланья никак не могла отдышаться и собраться с мыслями.
Старик выжал мокрую бороду себе на посконную рубаху, спросил:
– Ну и што, ежли приехала? Какая наша сторона к ней?
– Дык-дык – в дом к нам заявилась. Я овец стригла. Манька прибежамши в пригон…
– Погоди, – остановил Прокопий Веденеевич, почуяв недоброе. Глянул на поселенцев, и к Филимону: – Коси тут с ними. Седне из-за дождя мало положили травы. Эко лило!
– Я ажник насквозь мокрая, – ввернула Меланья. – Бегу, бегу, а дождь как из ведра. До ниточки промокла. Шалью узел с хлебом прикрыла. Да ведро свежей рыбы приперла. Маркелушка принес. На Казыре ловили. Ужасть скоко поймали ленков, тайменей и харюзов.
Холстяная длинная юбка на Меланье обвисла и обтекала на голые ноги. Черная кофтенка прилипла к телу и мокрый платок припечатался на волосах.
– Какая новность? – не утерпел Филя, переступая с ноги на ногу.
– Иди, грю, косить! – погнал отец. Глянул на поселенцев, плюнул: – Ишь, сатанинским зельем задымили. Токмо бы дымить да бока отлеживать в стане. Работнички!.. Не поденно нанимать бы, а урочно. Ужо потолкую! Пять днев косим, а скошенного на три коровы.
– Дык дожди-то эко льют.
– Когда ишшо травушку косить, как не в дождь? Ступай!
Филя, так и не узнав новости, пошел с поселенцами продолжать покос. Старик с Меланьей направились к становищу. Меланья начала было говорить, но старик оборвал:
– Погоди с новностью. Вот разведу огня, обсушишься. С кем ребятенок оставила? С Варфаламеевной? И то!
