проводил длинную цепочку улетающих лебедей. «Эко плывут царственно, – подумал. – Кабы мне за ними, господи прости!» Но ему не суждено было взлетать в небо, хотя, и носит фамилию Лебедь.
Не ведая о людских бедах, проплыли они над головой в сторону южную. И будто вместе с ними отлетела мечта Ноя ускакать на Вельзевуле берегами Енисея из Красноярска в Минусинский уезд, а там, сторожко объезжая казачьи станицы, выбраться к седым лохматым Саянам, подняться на Буйбинский перевал, где теперь, наверное, уже лежит снег, и дальше, дальше вниз от станка до станка скотогонов, бродом через ледяные горные речки, стороною мимо пограничного казачьего кордона, взобраться на Сапун-гору и снова, петляя распадками между гор, глухоманью кедровой и пихтовой до горы Злых Духов, откуда будет виден как на ладони маленький Белоцарск с паромной переправою через Енисей. Но не к парому, а влево с тракта, до ревучего Бий-Хема подался бы Ной берегом, берегом к староверческой деревушке, где он когда-то познакомился с бывалым лоцманом. Кто-нибудь из жителей той деревушки помнит рыжеголового Ноя!
Улетели, улетели лебеди!..
Вся привокзальная площадь забита была солдатами линейного батальона; расхаживали офицеры. Горели костры, вокруг которых кучками сидели солдаты; дымились походные кухни.
«Как бы побоище не взыграло, – подумал Ной, направляясь к тополям, где стояли казачьи лошади его эскадрона в полном составе. – Как же мне быть, если прикажут вести эскадрон в атаку на рабочих?..»
Страшно!..
Третьи сутки продолжается забастовка железнодорожников. От станции Тайга до Иркутска остановилось движение. Некоторые паровозы замерли в пути следования – ушли в назначенное время машинисты, кочегары, масленщики и проводники с кондукторами.
Подъехал к толпящимся желтолампасникам. К Ною подошли трое командиров взводов.
Лица у урядников сумрачные, серые и глядят на Ноя как-то странно – будто на тот свет сготовились.
Спешился. Как и что?
Один из урядников сказал:
– Ладно, что вы припозднились, Ной Васильевич. А мы тут нагляделись такого – кишки выворачивает. Чехи на столбах «букеты» навешивали.
– Какие еще букеты? – не понял Ной.
– Забастовщиков. По четыре человека на один столб, на те верхние крюки.
Стиснув зубы, Ной ничего не сказал. Небо серо-серое! А второй из урядников дополнил:
– Ни при одном царе этаких букетов не было. Не слыхивал ни от отца, ни от деда.
Третий ворчливо и зло:
– Чево царей споминать! Таперь социлисты-революционеры у власти, да ишшо эти из эшелона! Как всех перевешают, так и власть утвердят, тудыт-твою!..
– Гаврилыч, ты што?! – одернул кто-то из казаков. – На столб торопишься?
В этот момент со стороны путей раздался истошный женский крик: «Баааандааа! Паааалааачи!»
Урядники дрогнули, теснее стали друг к другу, и кто-то из них сказал Ною:
– Можете взглянуть сами, господин хорунжий. Вон опять букет подвешивают!
Со стороны города раздался тяжелый вздох большого соборного колокола:
– Боом! боом! боом!
– Да вить покров день севодни! – вспомнил один из урядников и, сняв шапку, набожно перекрестился. За ним и другие обнажили головы.
– Бооом! бооом! бооом!
– Не покров, а служба севодни в соборе. Анафему будет петь владыко большевикам.
– Всем бы сицилистам анафему! – ввернул Гаврилыч. – А што? При царе-то как жили? Аж вспомнить радостно. Чего только не было на ярмарках и базарах? А таперь нищенство, тиф, да вшами торгуют беглые лабазники.
Никто не хохотнул. Со стороны станции все еще неслись душераздирающие вопли – по коже мороз гулял, и в затылке у Ноя ключом кровь вскипала. Беда! Великая беда приспела!..
А большой колокол надрывно вздыхает:
– Боом! боом! боом!
А Ною слышится:
– Убьем! Убьем! Убьем!
И тут пустились в радостный перепляс малые колокола:
– Три-ли-ли! три-ли-ли! Били, били, не всех еще убили!
И средний колокол медной глоткой:
– По-оовесим! пооовесим!
«Владыко человеколюбче, – помолился про себя Ной. – Просветли окаянную душу мою благостью и милосердием…»
И в ответ подумалось:
