Комиссар поглядел на Ноя:
– Похоже!
– А если подкатят к Гатчине эшелоны с восставшими полками из Пскова и с батальонами из Луг и Суйды? – сказал длинный сутулый матрос в шапке с опущенными ушами. – А нас тут сколько? Девятнадцать. В куски изрубят. И батарейцы не помогут – определенно!
– Отдай швартовы и шпарь по шпалам, в Питер, – ворчнул комиссар. – Подождем. А на митинг – в бескозырках, для бодрости.
– Без ушей останемся!
Вернулся матрос с телефона.
– Связи с Суйдой нету.
– Та-а-ак. Ясно. Я пойду в стрелковые батальоны, а ты, Рассохин, подымешь всех по боевой тревоге!
Ветер. Ветер с Финского залива. Злющий ветер Балтики. Снег перестал, и сразу взял свои градусы мороз. Четверть шестого, а темно; январь куцехвостый, не день – ладонь с обрубленными пальцами.
VII
Хорунжий Лебедь не слышит, как матросы костерят его на все корки, догадывается. Пусть ругают, не суперечит тому, поглаживает генеральского жеребца по крупу. Со спины он бело-белый от снега и грива белая, и седло, а под брюхом все еще рыжий, горячий орловский выродок; на зубах ядрено пощелкивает железный мундштук наборной уздечки.
Ной действительно ждал хоть какого-нибудь поезда из Пскова. Днем из Петрограда промчался эшелон с матросами и как в воду канул. А что если за бывшим Георгиевским женским батальоном смерти поднялся в Пскове и весь корпус, как и намечал центр заговора? Тогда жди – подкатят! А поезда нет со стороны Пскова, связи нет!
«Экое, господи прости, беспокойное время!» – кряхтит Ной Лебедь и вдруг слышит: ата-та-та-та! Ата- та-та-та! Ата-та-та-та!..
Горнист штаба взыграл!..
Ной поспешно достал часы, глянул: половина шестого вечера!.. Экое, а! Кто же это торопится к смерти?!
Смахнул перчаткой снег с кожаной подушки, ногу в стремя, метнулся в седло, поддал рыжему шенкелей и ускакал.
А вдали, в морозной мглистой стыни:
– Ата-т-та-та! Ата-т-та-та!
Ревет, ревет медная глотка горниста.
Поспешают казаки к штабу на митинг, поспешают, чубатые.
Штаб размещается в одноэтажном кирпичном доме невдалеке от казарм.
Те, что пришли, взламывают ограду, тащут доски всяк в свою сторону и разжигают костры.
В отсветах языкастого пламени тускло поблескивают стволы карабинов, эфесы шашек, папахи, а из ноздрей казаков – пар летучий. Парят разнолампасники – с бору да с сосенки, сбродные да сводные из разных войск.
Председатель со своим комитетом обозревают митинг с высоты резного крыльца.
Сазонов по обыкновению постанывает:
– Миром бы надо, миром, Ной Васильевич.
– Хрен с редькой, миром! – бурчит Крыслов, готовый хоть сейчас в седло. – Теперь не комитету решать, а всему кругу.
Павлов туда же:
– Известно, кругу!
– У нас еще два стрелковых батальона, – сдержанно напомнил комитетчикам Ной. – Окромя того, не запамятуйте, артбригада рядышком. Вы говорите про мир, а на уме восстание держите. А подумали про то, как могут шарахнуть прямой наводкой с тех платформ? На платформах-то орудия, какие еще в прошлом году лупили красновцев. С кораблей снятые.
– Не посмеют, – сомневается Сазонов. – Потому как Советы же. Как же из орудий?
– А восстанье супротив кого сготавливают серые и офицерье с ними?
– Против большевиков.
Ной оборвал разговор:
– Ладно, тут не комитет – наши разговоры кончились. Перед митингом выступать будем.
– Гляди, матросы прут!
Ной увидел цепочкою идущих матросов, рассекающих черным палашом серобекешное казачье месиво, подбодрился – силу почувствовал.
– Чо они в бескозырках? Мороз давит, а они все в бескозырках, – недоумевает Сазонов, и в голосе слышится нарастающая тревога. Дело-то не шутейное! Как еще обернется! И вслух: – Хоть бы эшелон какой подошел из Пскова.
