образа и перевесил их к себе в мастерскую. Пётр Агеевич выделил новоиспечённым супругам самую большую комнату — других не было! Начальство в Народной обещало лучшему работнику квартиру, но сегодня некому было решать этот вопрос: директор МТС и председатель райисполкома находились под следствием. Петр не интересовался делами новой власти, он продолжал ходить в церковь, по воскресным дням и праздникам они вместе с женой Ольгой пели в церковном хоре.
Когда молодые появились на пороге, Ольга на полотенце протянула им собственноручно испечённый хлеб с солью. Пётр Агееич велел сыну и невестке стать на колени, благословил, перекрестив, обрызгал освящённой в церкви водой. Иван, хоть и неверующий, не перечил воле отца.
Паша — в своём креп-жоржетовом платьице, Иван — в чёрном костюме, не новом, но добротном, пошитом из шевиота. Да и все приглашённые надели лучшие рубахи и брюки. Радостное возбуждение царило среди молодёжи, уже давно не было так шумно у Марчуковых.
Пётр Агеич пожелал паре быть вместе в горести и радости, жить в любви и согласии, пригубил из рюмки церковного кагора. После этого он вместе с женой отправился в церковь.
— Вальс-бостон, вальс-бостон! — зашумели за столом гости, разливая шампанское в стаканы.
Ваня поклонился Паше и вывел её на середину комнаты. Гаврюша тронул пальцами клавиши на аккордеоне, и пара заскользила в нешироком пространстве комнаты. Все хлопали. Паша, подняв подбородок, встретила взгляд Ивана: он смотрел в её лицо не отрываясь, как тогда, когда она услышала от него, что он любит её.
Это было в рощице за больницей. Ваня провожал Пашу из клуба: вокруг пели птицы, в воздухе стоял густой запах сирени. Он целовал её страстно, прижимал к себе, и она, обессилевшая, даже не пыталась сопротивляться. Какой-то поток стремительно уносил Пашу, и она сама начинала отвечать мужчине, держащему её в объятиях, — уже больше не противилась захлестнувшему её течению, названия которого не знала.
И это люди называют любовью? Тогда что же её любовь к маме, отцу, брату? Почему она, потеряв себя, не может ни о чём думать, кроме Ивана? Почему она при этом страшится его натиска, его безудержной натуры?
Три часа прошли для неё незаметно, гости разошлись. Родители Вани ушли ночевать к родственникам, и они остались одни. Жаркий день закончился, уступив место прохладе, и Иван предложил помыться в маленькой баньке, где за день вода нагревалась в бочке на солнце.
— Сначала я! — решительно заявила Паша.
— А может.
— Никаких может! Я иду одна, а потом. товарищ агроном.
Ваня легонько покачал головой: и раньше в этой на вид скромной девушке он замечал частенько решительные нотки.
Паша лежала на кровати, натянув простыню до подбородка. Она тоскливо смотрела на дверь, умоляя бога, чтобы всё произошло как можно скорее. Она не боялась боли, но ожидание мучило её.
Прежде чем лечь, она надела длинную ночную рубашку. Стало жарко, она решила снять рубашку, лечь голой: ещё не хватало Ване запутаться в ней, думала она самоотверженно.
Скрипнула дверь, и в свете бледной луны, заглядывающей через занавески, появился её Ваня, в трусах, с полотенцем на шее, он шлёпал босыми ногами по струганым доскам.
— Где ты, любовь моя?
Паша не ответила. Он, конечно же, увидит её через минуту.
Иван легонько скользнул под простыню, и она почувствовала, как его прохладная, ещё влажная ладонь легла на её щёку:
— Пашуня, боишься?
— Ничего я не боюсь! — решительно ответила девушка, но её тело отозвалось лёгкой дрожью.
— Давай я буду тебя только целовать, а остальное мы отложим. до завтра. — шептал Иван.
Она не ответила, а он уже жадно целовал её губы, и снова стремительный поток подхватил её, и она перестала думать обо всём. Кажется, вряд ли она понимала, что происходит. Их тела переплелись, и через какие-то минуты её пронзило острое чувство, она закричала, и её крик тут же погас на губах: будто схлынули всё напряжение, вся тяжесть ожидания, и ей стало легко, невесомое тело уносилось в пустоту, как в погибель.
Она лежала, закрыв глаза, не в силах пошевелиться. Иван откинулся на подушку, положил руку на её грудь, что-то шептал ей, но она ничего не понимала. Да и зачем? Она ощущала рядом с собой тело мужчины, по которому, таясь сама от себя, сходила с ума, и чувствовала, как её жизнь наполняется новым для неё смыслом: отныне — она взрослая женщина.
Ваня вставал в пять часов утра, выпивал кружку молока с хлебом, садился верхом на серую в яблоках Резеду — и только его и видели, до самого вечера он пропадал на полях. Паша шла на работу в больницу, возвращалась домой, ждала мужа. И дома она не сидела сложа руки: убиралась, стирала, готовила еду.
Марчуковы-старшие не могли нарадоваться на свою невестку: редкий случай — красивая дивчина, работящая, уважительная, без всякого каприза. И Петр Агеич, и Ольга Андреевна звали её Пашуней, а она, как требовал обычай, обращалась к ним как к родителям: «папа» и «мама».
Спокойствие, выдержка и строгость — это было фамильное, «марчуковское». В их доме властвовал особый, непредвзятый дух строгости родителей, повиновения детей, рачительности и богопослушания. Последнее в детях дало трещину, но Пётр Агеич не делал из этого трагедии: пусть сыновья живут собственной жизнью, а он станет доживать свою, ничего не меняя. Втайне он гордился, что все его сыновья удались, дочь учится в институте. Среди сыновей — трое военных, а двое, Леонид и Ваня, пошли по гражданской линии. Хотя Леонида после окончания академии в Ленинграде могут призвать в армию.
Николай и Георгий — лётчики, Виктор — в бронетанковых войсках, а Ваня решил учиться агрономии. Они вместе с Троепольским интересуются новыми теориями, мечтают о создании идеального агрономического хозяйства. В этом году Иван уезжает на рабфак в Лиски, а через год будет поступать в Воронежский сельскохозяйственный институт. Пётр Агеевич одобрял стремления своего младшего сына: пусть учится поднимать землю, а то разбежались из гнезда кто куда. А кто же порадеет о землице? Только ведь женился! И пора ему, и девочка на загляденье, а тут — учёба! Уже пахнет дело дитём, а ему уезжать. Не дело это!
Меж тем Паша за какие-то месяцы стала в новой семье своей, родной крови- ночкой, что бывает не так часто. В начале августа она шепнула Ивану на ухо три слова, и он, как мальчишка, прыгал от радости.
— Мы назовём нашего сына Борисом, а второго — Глебом! Этими русскими именами святых князей назван наш Борисоглебск.
В конце августа Ваня засобирался уезжать на учёбу.
— Пашуня, чтобы ты гордилась своим мужем, мне надо учиться! Приеду на место, разберусь, найду комнату и заберу тебя к себе. Ну, ну. не печалься и не хмурь бровей, как сказал поэт, всё у нас будет прекрасно.
Но Паша всё же всплакнула, когда он в чёрной косоворотке, в кепке и с небольшим чемоданчиком стоял у калитки. Гаврюша Стуков уже сидел в телеге, поджидая. Иван обнял Пашу, поцеловал и, вытирая ладонью её слёзы, сказал:
— Ты не забыла слова из песни, которую мы с тобой пели: «. но без расставаний не было б и встреч.»? Не было б встреч, родная!
Наверное, оно так и есть. Теперь её жизнь протекала в ожидании этих встреч, и только работа спасала Пашу от тревожных мыслей. Ваня приехал в ноябре на три дня и уехал снова. Он жил в общежитии, в комнате на десять человек, снять отдельную комнату было негде. «Лучше, если ты будешь носить маленького в Алешках. Тут и родители, и больница рядом». И этот довод был неопровержим. Однако в следующий раз Иван появился только в марте тридцать восьмого, когда родился Борис. Сколько было радости! Иван любил подержать в руках крепенького, здорового малыша, но недолго. Он брал свои
