— О чём речь! Поехали!
Пока Иван с Володей были на вокзале, подъехал ещё один газик, на этот раз в нём сидели первый секретарь Усманского райкома Николай Александрович Ев- сигнеев с женой Серафимой и примкнувший к ним писатель Гавриил Троеполь- ский. Цветы и подарки Паша складывала на веранде, среди них она увидела трёхтомник Шолохова, которого любил Иван, и книги Троепольского, подписанные им самим.
Коля Евсигнеев был как всегда в полувоенном френче и с мундштуком в зубах: не успел выйти из машины, как прикурил сигарету.
— Сима! Что ж это такое! Ты совсем не бережёшь мужа! — шутливо говорила Паша, обнимая гостей.
— А! Бесполезно! Коля уже и есть перестал, одним табаком сыт.
Худощавый, подтянутый, среднего роста, Евсигнеев всегда носил на лице тонкую улыбку, он непрестанно усмехался, шутил, любил подначивать близких, и Сима уверяла, что он и на работе такой же — всё шутит. Рядом с ним Троеполь- ский смотрелся как человек сугубо гражданский — сразу было видно, что он никогда не носил формы. Паша отметила, что Гаврюша постарел с тех пор, как они виделись в Комсомольце, стал больше сутулиться
Вернулся со станции газик с новыми гостями. Копна чёрных волос на голове Мильмана засеребрилась, он стал ещё крупнее, а Ниночка рядом с ним казалась ещё меньше. Чета привезла в подарок юбиляру полное собрание сочинений Бальзака и небольшую картину, писанную маслом на холсте.
— Вот, посмотри, может, кого-то узнаешь здесь. — сказал Давид, вручая картину юбиляру.
Среди бескрайнего простора, часть которого чернела распаханными отвалами земли, глядя вдаль, стоял одинокий человек. Вокруг — никаких строений или техники: только фигура и поле, цветущее полевыми цветами, под синим небом. Мужчина одет в длинный плащ с капюшоном, на открытой голове ветер разметал волосы… Лицом персонаж на картине схож с Иваном, и ни у кого не вызывало сомнений, что этот одиночка в поле — именно он.
— Выполнено по спецзаказу руками моего Алика! — с гордостью за сына сказал Мильман. Подошли гости, рассматривали картину, восхищались исполнением и композицией.
Когда бы ни бывал в Воронеже, Иван не мог не зайти к Мильманам — они с Пашей боготворили эту семью, — и вот, в один из приездов, Марчуков увидел картины подростка, сына Давида. Ледовое побоище на Чудском озере было исполнено в карандаше, все фигуры крестоносцев и русских ратников выписаны с необычайным тщанием.
Но более всего на Ивана произвели впечатление три акварели. На первой одинокий танцовщик с печальной маской на лице делает своё па в пространстве преломляющегося света от зеркал, его окружающих; вторая — опять же — одинокая фигура человека на площадке среди городских стен — он сидит, упираясь подбородком в вытянутые на коленях руки, и стены нависают над ним, маленьким человечком, грозя раздавить его.
На третьей картине — бредущие цепочкой по земле с трещинами солдаты. Огромное солнце висит над пустыней и смотрит, как один за другим солдаты падают, и от последнего из них остаются кости и череп, накрытый каской, а рядом с этим черепом — единственный хилый цветок, пробившийся в безжизненной пустыне, под телом человека, оказавшимся удобрением для скудной земли.
Иван потом долго размышлял — откуда в подростке такое наитие?
— Давид, как твой Алик? Художником станет?
— Да нет, это он для себя. а так — очень много читает. После музыкалки собирается в консерваторию, уже решил для себя.
— Дорогие мои! Прошу к столу! — провозгласил Иван.
Подошёл Евсигнеев, спросил улыбаясь:
— Ваня, а с работы кто-нибудь будет?
— Да нет. Ты знаешь, нет у меня в этом окружении единомышленников! А приглашать только оттого, что он в кресле начальника, я не привык.
— Я знаю, поэтому и спрашиваю. А как там у вас Крутских? Я его на своё место рекомендовал, когда уходил в Усмань.
— Проштрафился Крутских. Что-то связано с растратой денег. Теперь работает директором средней школы. Выпал человек из обоймы!
На землю перед крыльцом, где они стояли, упало несколько крупных капель дождя, порывистый ветер прошёлся по деревьям, приподнял скатерти на столе: на западе небосвод потемнел, воздух сгустился, повеяло свежей прохладой.
— Э-эх, граждане-товарищи, придётся нам срочно эвакуироваться под крышу! А ну хватайте со столов кто чего может — и на веранду, накроем в большой комнате! — скомандовал Иван, и все поспешили к столу, брали тарелки с холодцом, салаты, испечённых в духовке кур и уток, жареную свинину и колбасу, водку и вино.
Потом перенесли столы и доски — лавки. Едва успели рассесться за столом, как пошёл сильный ливень, Паша бросилась закрывать окна. И тут все ощутили, что от натопленной печи дома тепло, как под жарким солнцем.
— Что делать! — сетовал Иван, — печку на улице для таких мероприятий поставить не успел. Если нужна духовка, то приходится топить печь! Ничего, можно разоблачаться, сейчас дождь пройдет, и снова откроем окна.
Меж тем за окнами потемнело, разразилась гроза, удары грома раскатывались, казалось, над самой крышей. Оля убежала к себе в комнату и спряталась под одеяло. Отец пошёл её успокаивать. Володя улыбался Борису, своему любимому племяннику: «Почти как на войне! Ты не забыл, как я в «Комсомольце» учил тебя плавать?» Улыбаясь и балагуря, он уже махнул пару рюмок водки, не дожидаясь торжества, и пребывал в хорошем расположении духа.
Саньку допрашивал с пристрастием Евсигнеев о том, как он сдал экзамены и его планах: «Ну, а ты, школьник, знаешь, к примеру, как отличить многочлен от одночлена? Ну, раз пятёрка по матерной-матике, тоды ой!» И тут же отреагировала его жена Сима, черноокая красавица в теле: «Коля, ну разве можно с ребёнком так?» «Какой он тебе ребёнок! Он вот-вот в город уедет и будет там жить как настоящий мужик, грызя гранит науки. Да, Санька? Кем будешь-то?»
Аня тихо разговаривала с Зиночкой: «Ну, как ты, Зинуля? Слышала, нашёлся твой муж.» «Нашёлся, в Ленинграде живёт, у него новая семья. Извинялся, просил дать возможность глянуть на Славку. Думаю, незачем травмировать ребёнка. Он думает, что его отец погиб на войне. Вот подрастёт, тогда и узнает, кто его отец.» «Где он у тебя?» «В лётное училище поступил в этом году».
Наконец все уселись, раскаты грома стали тише, и с рюмкой в руке поднялся хозяин дома:
— Дорогие мои друзья! Я рад, что вы нашли в себе силы и время приехать и что мы собрались под крышей нашего нового дома. Не хватает за этим столом погибшего Гаврюши Стукова, моих погибших старших братьев. Жалею, что здесь нет наших родителей, к сожалению, мы лишены возможности видеться с ними часто, и это неправильно! Предлагаю первый тост за них, за ныне здравствующих родителей!
Все выпили и дружно застучали вилками. Дождь кончился так же быстро, как и начался. Паша открыла окна, и в комнату ворвался свежий, насыщенный озоном воздух вместе с пением птиц.
Поднялся Троепольский с рюмкой в руке, толстые жёлтые линзы его очков сверкнули в свете электрических лампочек:
— Я позволю себе первым высказаться, на правах старого друга. Мы с Ваней ещё мальчишками учились вместе в Ежовке, усваивая азы агрономии, селекции растений. Усидчивыми нас тогда назвать нельзя было: мы сами переживали растительный период жизни — были сами ещё растениями, и это понятно. Но была у Вани одна отличительная черта среди всех мальчишек — ещё тогда он стремился всем помочь, с открытой душой относился ко всем без исключения. Он и сейчас такой же, наша сложная жизнь его не изменила. Ну, и его улыбка. Разве кто-нибудь так может улыбаться? Я хочу выпить за его половину века, за эту честную душу, за его романтическую натуру, наконец, за этот новый дом и его хозяйку, Пашу!
За столом зааплодировали, затем все дружно выпили и принялись закусывать. Тосты говорили Евсигнеев и Володя, старший сын Боря и Паша, Зиночка и Аня. Среди общей многоголосицы чей-то женский голос, обращаясь к Ивану, стал просить: «Ваня, прочитай 'Слушай'!» Другие кричали «Тихо!» так, что в
