задвинул засовы, подпёр дверь бревном. В углу комнаты стояло его ружьецо. Патронташ висел на клыках вепря, и, торопясь, он стал отбирать патроны с картечью.
Плохо, что нет жены, отправил бы дочку с ней в лес. Мария осталась у родителей в Карачане, и бог весть, что она теперь найдет здесь завтра утром! Бывалый солдат погасил свечу, стал вглядываться в еще светлое оконце: «Один, второй.» — шептал он губами. С десяток вооруженных конников спешились возле его крыльца, принялись стучать в дверь.
— Открывай, лесник, твою мать. Подпалим! — матерились пришлые. Иван понял никчемность своей затеи, сунул оружейный арсенал подальше за печку. Надо разбудить дочку, поди, со сна может испугаться! Тронул ее за плечико, но она уже открыла глаза от стука и смотрела, как отец зажигает свечку.
От бородатых мужиков в малахаях, перетянутых зелёными лентами, несло сивухой, не глядя на хозяина, они прошли в избу, расселись за столом.
— Неси всё, что есть! — командовал безбородый, с бабьим лицом и свирепыми глазами.
Лесник принес две четверти самогона, сало, хлеб, вареное мясо, разложил на скатёрке, которую Мария купила на днях на ярмарке.
— Деньги! — коротко бросил главарь.
— Откуль у бывшего солдата? — выдохнул Иван. — Берите всё, что есть!
Стали переворачивать весь дом: разбили сундук, забрали всю одежду, бельё и даже детское одеяльце вытянули из люльки.
— Ведь вы вроде за народ, а чего вытворяете? Грабите последнее. бандиты! — не вытерпел солдат.
— Бандиты?! А ты никак думал, — отозвался рябой и тощий, с провалившимися щеками мужик, — что мы там, в лесу-то, святым духом живы? Уж мы-то за народ, да народ энтот чегой-то сидит в тёплых избах, а итить к нам не желаить, печка ему милее. Мы одни за вас всех бьёмси. — матерно выругался борец за народное счастье.
Пока двое шарили по избе, тот, что стоял рядом со столом, связал углы скатерти в узел, забросил провизию на плечо. Конники спешили. Лесника подталкивали прикладом к выходу. Кто-то рванул его овчинку с плеч, и он остался в одном исподнем.
— Снимай валенки, тебе не понадобятся! Говорят, с советами шуры-муры крутишь?
Из риги выводили кобылу, в голове пронеслось: «От немца ушел, от своих не уйти!» Его толкали к дереву, что стояло неподалеку, а он с тоской смотрел на крыльцо. Лишь бы не вышла дочурка, хотя бы не подпалили хату!
Раздался выстрел, пуля ударила в ветви, осыпало снегом, но он не чувствовал холода.
— Па-па! — услышал Иван звонкое, и ещё раз: — Па-па!
Пашка с крыльца бросилась в своем легком платьице, босиком пробежала два десятка метров и обхватила ручонками солдата.
Тот, кто стрелял, был пьянее других, готовился исправить промах. Поднял обрез во второй раз, но его товарищ, не сводивший глаз с девчушки, неожиданно положил руку на ствол, опустил его. Вторая пуля зарылась в землю.
— Всё! Айда! — сурово изрек спаситель лесника.
Иван, не дожидаясь выстрела, упал в снег, прикрывая своим телом дочь. Когда поднялся — во дворе никого не было.
Еще не померк последний серый свет сумерек, но темень уже поглощала все вокруг — тени от деревьев лежали на истоптанном снегу. Иван босой ковылял к хате, прижимая к груди маленькое тело дочери, по его щекам текли слезы: «Кровиночка ты моя родная».
В этот же день и в такой же час нагрянули антоновские повстанцы, борцы за свою, крестьянскую землю, в село Алешки, что неподалеку от железнодорожной станции Народная. Вот ведь: конники — народ, и в избах, которые они жгли и грабили, жили тоже крестьяне. В общем, народ, да не тот!
Большинство бедной молодёжи Алешков потянулось к новой власти: у неё, этой власти, свет виделся в помыслах. Те, кто уверовал в неё, радостно ожидали прекрасное, незнакомое, и вряд ли кто мог толком сказать, как все будет в реальности. Это было похоже на ожидание «Царствия Божия», обещанного Христом верующим: бедным все простится, богатых призовут к ответу, а потом бедные получат всё и заживут как никто и никогда. Сбыться могли только два последних слова: никто и никогда. Но для верующего результат не важен, важна сама вера. Она может свернуть горы!
Молодёжь Алешков шла в комитеты бедноты — комбеды. Собирались активисты чаще всего у пятнадцатилетнего сироты Ваньки Лопарева, в избе его умерших родителей. Здесь юноши грезили о переустройстве мира, читали стихи известных и народных поэтов Черноземья Кольцова, Никитина. Но большее впечатление на всех производили стихи неизвестного автора о революционере. Эти слова переписывались на клочках бумаги и передавались из рук в руки. Приходил к Лопарю и одиннадцатилетний Ванятка Марчуков. С замиранием сердца он слушал, как складно читает трагическую оду о свободе Петька Шувалов:
Узник прыгает с каменной стены, но шум услышали часовые: «Забегали люди, огни замелькали, и вот словно ожил острог.» С пулей в груди вместо долгожданной свободы остаётся лежать под тюремной стеной арестант, успев сказать на прощанье: «Прощай, свобода! Жизнь, прощай!» «Слушай! Слушай!» — как эхо, продолжает звучать под стенами тюрьмы. Конечную строку каждого куплета Петя не декламировал, а пел — протяжно, надрывно, так, как это делали охранники острога.
Стихотворение вызывало бурю оваций. Ваня Марчуков слово в слово запомнил всю балладу, когда оставался один, пробовал декламировать, подражая Петьке. Острог в сознании деревенского мальчишки тесно был связан с ушедшим царизмом, а свобода — с новыми ветрами. А пока эти ветры приносили суровую повседневность: председатель комбеда, составляя списки будущих колхозников, ходил по избам и каждый раз молча выкладывал на стол заряженный наган.
Столкновение человеческой мечты о лучшем и древнего инстинкта — мир как добыча — предполагало кровавую развязку. Учение Спасителя породило в своё время небывалый духовный подъём среди верующих, но теперь новая мечта о равенстве была готова похоронить под развалинами старого религию первого на земле человека, идеи любви и справедливости которого дали столь глубокие корни. А ведь большинство мальчишек — активистов пели в церковном хоре и еще буквально вчера их дела и поступки сверялись с библией.
