Мгновенная тишина замирает в вопрошающем раздумье. И вдруг, резкий и звонкий, подхватывает голос Груни Гордеевой:
Девчата, неугомонные, веселые, пляшут, поют. И кажется старому Зыряну, что он видит перед собою лицо Анфисы – пылающее, курносое, белоглазое, совсем молодое лицо. И это вовсе не Аринка перед ним, подвижная, вьющаяся в танце, как вихрь, внезапно возникающий на дороге в знойный день, а его молодость брызжет и обдает задором присыпанное пеплом сердце. Так бы и бросил ременные вожжи, стряхнул с себя дорожную пыль времени, вошел бы в круг Аринки, хлопнув в ладоши, закружился бы, как и она, в пьянящем вихре молодости.
Повариха бригады тетка Харитониха угостила Зыряна, наваристыми щами с мясом. Зырян выпил целый жбанчик квасу с черным хлебом и крякнул от удовольствия.
Из пяти тракторов бригады старого Зыряна в ночную смену работали три. «Натик» стоял на ремонте. А на Федюхин ЧТЗ что-то не пришел из деревни сменный тракторист, ленивый Парфишка Корабельников.
– Загулял, что ли, Парфишка-то? – спросил Зырян.
– А, черт его знает, где он шляется! – подала голос Груня.
Зырян с сыном остались в ночную смену.
VII
Степана вызвали на бюро райкома. Ничего хорошего он не ждал от бюро. Достанется ему за провал уборочной. Организация труда – тут лучше помолчать.
Так что на душе Степана кошки скребли.
У Игната Вихрова-Сухорукого тоже настроение было не из веселых. На прошлом заседании бюро он клятвенно заверил райком, что колхоз в ближайшие дни отмобилизует все силы на поднятие хозяйства, а на деле вышло, что он просто втер очки. «И черт его знает, почему у других дела идут преотлично, а у нас никак не получается?» – думал Степан дорогой.
А вокруг – вольготная ширь! Где еще встретишь такие девственные дали, упирающиеся в синь дымчатых горизонтов!.. Едешь, едешь, и все целина, целина, залежи, залежи, поймы речушек и рек, крутобережье бурливого Амыла, горы и горы под самое небо, леса, леса, увалы, суходольные луга, местами стога сена, причесанные дождями и ветрами, смутно сереющие на золотистом жнивье скирды, волглые ложбины, пятнящиеся отарами на выпасах, кое-где, тревожа сторожкую тишину, гудят трактора. Вот они, бескрайние просторы Сибири!
Дорога, дорога!
Вороной Юпитер, вздернув гривастую голову к дуге, бежал рысью, развевая по левому уху черную челку. Невдалеке по косогору маячили силуэты копен, как шишаки древних рыцарей, зароды сена, а кое-где по жнивью виднелись неубранные снопы.
Слева – Талгатская гора, опушенная березами. В низине у подножия горы недавно был поселок Талгат, но после объединения колхозов часть жителей переехала в Белую Елань, а иные переселились в другие деревни. Кое-где торчат столбы; на недавних усадьбах вздымается бурьян.
– Вздрючат нас, Егорыч, – начал Вихров-Сухорукий, закуривая папиросу. – Как там ни говори, из прорыва не вылазим.
– Не помирай раньше времени, – буркнул Степан, недовольный парторгом колхоза. И вечно он в панике. И во время посевной порол горячку, и теперь кидается из одной крайности в другую. Сам же требовал на заседании правления колхоза перекинуть трактора на старые залежи, а теперь вспомнил о заречной целине.
– Вздрючат, определенно, – пыхтел Вихров-Сухорукий.
– Черт бы тебя подрал с твоими охами и вздохами!
Степан плюнул и подстегнул Юпитера в гору. «Когда еще пожар, а у него поджилки трясутся. На бюро он окончательно распишется. Отречется от решения правления, все свалит «на близорукость и политическую недальнозоркость», самокритикнется и на этом прикипит». Не любил Степан Вихрова- Сухорукого за бестолковую шумливость и трусоватость. Парторгу колхоза, да еще бухгалтеру, надо быть скуповатым на праздное слово.
– Опять-таки удои на МТФ. Картина!
– Вот и возьмись за эту «картину» сам, – посоветовал Степан. – Ты ведь еще ни разу не был на пастбище.
– Так там же твоя Агния Аркадьевна заворачивает! С нее можно спросить, как с члена партии. Вот поставим вопрос на партсобрании, пусть скажет, по какой причине летние удои молока замерли на зимнем уровне.
Степан промычал что-то себе под нос и тихо затянул любимую песенку, перевирая есенинские слова!
И сразу же наплыло лицо Шумейки с ее тревожно замершими черными бровями, синеглазое, еще совсем юное, с ее жарким, беспокойным лепетом: «Ох, Степушка, коханый мой, як я буду жить без тебя? Никого у мене немае, тико ты едный, и ще дитина пид сердцем. Як же буду гудувати дитину? О, лихочко! Ты мене не забудешь, Степушка? Коханый мой, ридный мой! Тико всегда помни: я буду ждать тебя. Всегда, всегда!» – И ты, Степан, клялся, что никогда не забудешь Шумейку, но вынужден был оставить ее в хате деда Грицко, железнодорожника с вислыми рыжими усами, а сам ушел с военной частью дальше на запад, по следам отступающего зверя.
Ты не мог иначе поступить.
Не два, не три года минуло с той поры, а девять лет!..
Ты ее искал, Шумейку. Писал из Берлина, из Белой Елани, и не нашел. В том хуторе, где ты впервые
