них была приоткрыта, и он привычным жестом шагнул через fiopor. Там стояла какая-то женщина. Она гневно посмотрела на кремлевского гостя, сказала: «Не поняла!» — и захлопнула перед его носом дверь. Наглую туристку следовало бы примерно наказать, но директор дачи только развел руками: «Демократия, Владимир Игоревич. Частная собственность. Имеют право».
А в самом «Дагомысе» и того хлеще. Недавно местные армяне купили участок земли по ту сторону забора гостиничного комплекса. Построили там шашлычную и какими-то неправдами добились от городских властей разрешения забор на президентскую территорию сломать. И сломали. Все сначала думали — ну, сейчас покатятся дерзкие армянские головы. Ведь прорубить дыру на территорию, где отдыхает кремлевское начальство, — это все равно что сломать часть Кремлевской стены. Но не тут-то было. Милиция директора гостиницы отшивает, а высокие московские гости прямого влияния на городские власти не имеют, на то есть суд. Демократия потому что.
Мы пообещали упомянуть в своем сочинении про беды «Дагомыса». В ответ на эту любезность нас свозили на XXI этаж — это самый секретный этаж гостиницы, сюда еще не ступала нога журналиста. Лифты отсюда имеют лишь две остановки: на 1-м этаже и в ресторане «Сатурн», где принимают пищу высокопоставленные постояльцы.
В списке горничной мы нашли четыре августейшие фамилии: Кожин — номер 2107, Иванов — 2108, Клебанов — 2102, Примаков — 2112. Первые три номера — это двухэтажные апартаменты. У Клебанова с Ивановым трехкомнатные, у Кожина — четырехкомнатные, потому что он приехал с семьей — женой Аллой и пятнадцатилетним сыном Игорем. Примакову же выделили скромный номер класса «люкс», состоящий из гостиной и спальни. Нам продемонстрировали аналогичный. Признаться, во время последней командировки в Ярославль я жил почти в таком же.
— Вот отсюда только что уехал Иванов, — пропела горничная Ольга, — даже прибрать еще не успели.
На столе мы увидели легкий гастрономический мусор, все остальное в апартаментах было в порядке. Видно, аккуратный человек Иванов. Стулья напоминали те, за которыми охотился Остап Бендер, а ковровое покрытие с таким длинным ворсом, что хоть косой коси. Впрочем, ступеньки на второй этаж были изрядно потерты, ну да чего уж там.
В момент нашего пребывания на XXI этаже из высокопоставленных гостей здесь находился лишь Примаков. Охранник у него оказался очень добрым улыбчивым парнем. Мы попросили его сообщить Евгению Максимовичу, что хотим поговорить с ним о солнце, воздухе и воде. Охранник сказал: «Стойте здесь, в коридоре. Когда мы будем проходить мимо, я вас ему представлю, а дальше уже зависит от него». И вот Примаков вышел из своего номера. Мы уже готовы были заломить бейсболки, но вице-спикер надменно прошагал мимо. Охранник шел за ним, разводя безнадежно руками. Через пару минут он вернулся и передал слова академика: «Я приехал сюда работать, а не отдыхать».
Мы решили удостовериться в словах академика и уже с утра загорали на спецпляже. Но прежде чем рассказать, что мы там увидели, я выполню обещание и открою рецепт проникновения на спецобъекты, куда простым смертным вход заказан.
У любой охраны, а особенно у охраны очень важных персон, есть одна маленькая слабость. Они боятся тех, кого охраняют. И тех, кто дружит с теми, кого они охраняют. Обидеть человека, близкого к телу охраняемого, — главная опасность для телохранителя. На этом мы и сыграли. Когда мы шли к Харитонову, Анатолий сказал мне: «Веди себя на КПП так, будто ты с ним вместе двадцать урожаев собрал». И так везде вплоть до спецпляжа. Когда мы поравнялись с надписью «Техническая зона, купание запрещено», нас спросили: «Вам сюда можно?» Мы посмотрели на охрану угрожающе и в то же время иронично: «Неужели вы думаете, что если бы нам было нельзя, мы бы сюда пошли?!» Этого хватило. Представив на минуточку вместо себя чеченских террористов, мы стали сильно переживать за всех, кого здесь увидели.
Спецпляж — это 200 метров в длину и метров сто в ширину. С одной стороны он огорожен дамбой, с другой — красной ленточкой. Возле самого прибоя стоит большой овальный стол, окруженный стульями и шезлонгами. На столе — фрукты и вода. Когда к восьми часам утра на пляж приехали на микроавтобусе академики и уселись за стол, молодая официантка стала предлагать им мороженое.
Мы долго всматривались в умные лица, но Примакова не видели. Его не было ни в 8 часов, ни в полдевятого. «Не обманул Максимыч, — шепнул мне Анатолий. — Действительно работать приехал». Но в следующую минуту мы убедились в обратном. Мы увидели Примакова, выходящего из пучины морской, опираясь на руку охранника. Как он оказался в море — загадка. Пропустить его приход мы никак не могли. Неужели обогнул вплавь длинную дамбу?
— Итак, мы погорели на работе! — донеслось из-за стола. Это сказал Примаков. Все засмеялись.
Потом они много говорили о финансировании науки, о каком-то вчерашнем документальном фильме про ЦК, Примаков хвалил морей погоду. Не говорили только о лодке «Курск».
После того, как мы стали своими в Видяево, очень трудно было возвращаться в Мурманск. Вот таксисты спрашивают, не нужно ли нам в Североморск. За гарантированный проезд через КПП — второй счетчик. Вот уличный музыкант голосом Высоцкого гоняет «Спасите наши души!». Вот зарабатывают себе очки два немецких журналиста: выступая по НТВ, они врут на весь мир, что, кроме них и представителей государственного телевидения, на встрече родственников экипажа «Курска» с Владимиром Путиным никого из журналистов не было. А вот уже наши журналисты наперебой говорят, что вместе с «Курском» утонули Путин, армия, совесть нации. Побывав там, в эпицентре трагедии, мы можем согласиться только с последним. С совестью нации в эти дни действительно были большие проблемы.
В Видяево мы попали самым естественным путем — официально, с разрешения начальника штаба Северного флота адмирала Моцака. Почему-то мало кому из журналистов пришло в голову такое простое решение их проблемы, большинство искало какие-то шпионские пути. В мурманском аэропорту, откуда мы должны были отправиться в гарнизон вместе с прилетевшими родственниками, нас посадили в микроавтобус. На заднем сиденье, плотно закрывшись занавеской, сидела француженка из «Нувель обсерватер». На КПП ее прикрыл капитан 2-го ранга, ответственный за встречу родственников, но уже через час пребывания в Видяеве француженку замели фээсбэшники. Пробашляла она или не пробашляла, не знаю. Хочется верить, что капитан сделал это из бескорыстной любви к женщинам.
Еще вместе с нами ехали несколько молодых моряков и три человека, похожие на родственников. Две женщины и один мужчина. Сомневаться в их причастности к трагедии заставляло лишь одно обстоятельство: они улыбались. А когда нам пришлось толкать забарахливший автобус, женщины даже смеялись и радовались, как колхозницы в советских фильмах, возвращающиеся с битвы за урожай. «Вы из Комитета солдатских матерей?» — спросил я. «Нет, мы родственники».
Вечером того же дня я познакомился с военными психологами из Санкт-Петербургской военно- медицинской академии. Профессор Вячеслав Шамрей, который работал с родными погибших на «Комсомольце», сказал мне, что эта искренняя улыбка на лице убитого горем человека, называется «неосознанной психологической защитой». В самолете, на котором родственники летели в Мурманск, был дядечка, который, войдя в салон, радовался как ребенок: «Ну вот, хоть в самолете полетаю. А то сижу всю жизнь в своем Серпуховском районе, света белого не вижу!» Это значит, что дядечке было очень плохо.
— К Рузлеву Саше едем… Старшему мичману… 24 года, второй отсек, — после слова «отсек» женщины зарыдали. Это слово здесь подсознательно как будто что-то ОТСЕКает. — А это отец его, он здесь живет, тоже подводник, всю жизнь проплавал. Как зовут? Владимир Николаевич. Только вы его не спрашивайте ни о чем, пожалуйста.
Женщины едут из города Сасово Рязанской области. Услышав знакомое слово, к ним оборачивается молодой лейтенант: «Я тоже из Рязани». Но уже через несколько минут разговор земляков принимает другой оборот. Славе, так зовут молодого человека, приходится обороняться от потока жестоких обвинений. Женщины успокаиваются лишь минут через тридцать и даже извиняются. Судя по всему, на них подействовали не столько слова Славы, сколько его лицо. На нем можно было прочитать все признаки езаслуженно оскорбленного достоинства офицера — дергающийся подбородок, напряженные скулы, горящие глаза.
