Терезой. Я еще надеялся, что она вынырнет… Но всплыла только меховая полость…Мне казалось, что под ногами у меня бьется в ледяной панцирь Тереза, но чем я мог разбить проклятый лед?
Я был во сто крат более грешен, чем она, но Господь послал ей эту смерть, видно, мне в вечную боль и муку…
Взяв на руки застывшего от ужаса и холода малыша, я побрел с ним на восток. Мы бы замерзли, полумокрые, в ледовой пустыне. Но Господь не допустил. Нас подобрала нагнавшая нас вейка со столь же отчаянным возницей. Но не было сил радоваться ни огням старой доброй Вязы, ни теплому ночлегу, ни горячему молоку, которым нас отпаивали…
В Шлиссельбурге Рюрик остался на попечении моей матушки, а я ушел с бывшими однокашниками по корпусу на север - в Романов-на-Мурмане, где формировался экипаж морского бронепоезда «Адмирал Непенин». И хотя у меня были куда более заманчивые виды на службу в отделе разведки, меня так и потянуло на бронепоезд. Полагаю, не обошлось тут без магии непенинского имени, отметившего мою жизнь особым знаком.
Бронепоездом командовал бывший командир подводной лодки «Дельфин» тридцатипятилетний кавторанг Николай Модестович Леман. Экипаж состоял из младших морских офицеров и гардемаринов.
Весной 1920 года в жестоком бою под Медвежьей Горой броненосец был разбит. Остатки экипажа, вместе с примкнувшими к ним офицерами сухопутного флота, сбились в большую группу человек в сто. Решили пробиваться в Финляндию на лыжах. Полтораста километров по глухой карельской тайге в мартовские морозы не всем оказались под силу. Истощенные, раненые люди нашли свои безвестные могилы под карельскими валунами… Но я дошел. Молод был, и после смертного страха, пережитого в номере «Фении», замерзнуть в снегах казалось нелепым. На полпути к цели подстерегли медведя-шатуна. Подкожный жир его и мясо спасли жизнь многим из нас…
Финны наш отряд разоружили и интернировали. У Лемана была квартира в Гельсингфорсе, и он взял меня с собой, как только нам разрешили покинуть лагерь.
Надо же такому случиться: в порту встретил того самого рыжего громилу, которого нанимал себе в убийцы, и тот, помня мой щедрый подарок, свел меня с контрабандистами-спиртовозами.
В одну из темных осенних ночей рыбацкая лайба, изрядно потрепанная ладожским штормом, высадила меня под Олонцом. А оттуда, где пешком, где на подводах, добрался до Шлиссельбурга. Обнял матушку, подросшего Рюрика и остался с ними до поры.
На том, можно считать, авантажная часть моей лучшей жизни и кончилась. Далее началось выживание. Преподавал черчение в школе. В двадцать четвертом меня узнал на улице бывший кочегар нашего бронепоезда, донес в ГПУ. Поскольку никаких фактов, кроме доноса, на меня не было, дали всего шесть лет Соловков. Вышел в тридцатом и сразу же женился на медсестре из Мариинской больницы, куда угодил с нажитым на северах люмбаго.
Мария Викентьевна добротой и кротостью своей и даже внешними статьями весьма напоминала Терезу. Прожили мы в ее комнате на Садовой девять лет, до второго моего ареста. На сей раз дали мне «червонец» за шпионаж в пользу Германии, поскольку я работал переводчиком с группой немецких подводников, стажировавшихся на ленинградских верфях. Вспомнили о том спустя шесть лет не без помощи моего шефа - редактора отдела зарубежных флотов Морского издательства батальонного комиссара Шохина.
Все было так, как написал о том поэт Сергей Марков:
А прокурор встает высокий,
В чернилах вымазаны щеки,
Лицо - как синяя печать,
И, открывая рот широкий,
Цедит оборванные строки,
И заключает: «Расстрелять».
Правда, расстрел мне заменили на медленное умирание в лапландской тундре, где мы сооружали военные аэродромы. Как ни странно, но тот «первомайский» арест тридцать девятого года спас мне жизнь, ибо спас от смертельного голода блокады. На лагерной пайке я продержался до сорок девятого года - до выхода на волю. А вот Мария с Рюриком тихо отошли в той самой комнате, в какой я живу и поныне. Рюрика ни на флот, ни на фронт не взяли из-за сильной близорукости. Был он бойцом МПВО и жил дома. Соседи сказали, что они оба умерли в один и тот же день - 1 февраля 1942 года.
Третьей семьи заводить не стал. Господь лишил меня права продолжать свой род, и я не пошел против воли Его. По вразумлению свыше понял я, чему призван посвятить остаток жизни: собрать во единую летопись память о тех, с кем жил, плавал, воевал, беседовал, кого одной волной выплеснул наш век на горькую землю России. Стал собирать книги, стал делить записи, завел картотеку…
Последние предпенсионные годы я работал в редакции «Морского атласа» у профессора Евгения Евгеньевича Шведе, поэтому имел доступ даже к кое- каким закрытым изданиям.
Жил и живу и душой отойду в тех же стенах, что вобрали последнее дыхание дорогих мне людей…
Пережил всех друзей, знакомых и близких. Зачем? Чтобы успеть завершить то, к чему призвал меня Господь. Только так могу ответить на сей бессмысленный вопрос…
В году девяностом случился презабавный казус. Меня навестил некий господин из германского консульства в Питере. Он сказал, что узнал о моем существовании из небольшой передачи обо мне в «Пятом колесе». Я спросил о цели его визита. Он долго и невнятно распространялся о том, что занимается историей германской разведки. После его ухода я обнаружил на своем столе конверт без реквизитов, а в нем пятьсот дойчемарок. Из короткой записки, приложенной к деньгам, я узнал, что эта сумма передана мне как «ветерану германской разведки». Сначала я решил, что это провокация, и даже струхнул, хотя чего бояться в девяносто с гаком лет?
Потом понял и рассмеялся… Не зря же немцы славятся своей аккуратностью. Где-то в каких-то чудом уцелевших после второй мировой войны немецких архивах я проходил как перевербованный агент кайзеровской разведки, который успешно выполнил важное задание. И вот нашелся чудак, который «раскопал» меня дважды - в архиве и в Питере. А дальше сработала идеально отлаженная машина германской бюрократии, для которой не существует «давности времени»: раз жив - получи, что причитается.
При моей сторублевой пенсии (я ведь даже не блокадник) пятьсот марок - целое состояние. Зачем оно мне? Пустить на продукты? Но мне, кроме «геркулеса», ничего не нужно… Как-то я просмотрел телерекламу персональных компьютеров и понял - вот то, что мне надо: мощнейшая машина памяти, точнее, протез памяти… Я позвонил по указанному телефону, и любезные молодые люди доставили мне на дом коробки с чудо-электроникой. Более того, научили пользоваться аппаратурой. Потом приехал их фотограф, сделал рекламные снимки: седобородый старец за монитором… В качестве гонорара фирма преподнесла мне принтер - печатающее устройство, которое автоматически переводит информацию из блока памяти в печатный текст.
Я сел за работу. Первым делом я ввел в электронные ячейки все, что было связано жизнью и деятельностью адмирала Непенина. Я провел компьютерное расследование его гибели… Если я в чем и виноват перед этим человеком, я искупил свои вольные и невольные прегрешения тем, что создал своего рода памятник Адриану Ивановичу. Его можно уместить на ладони: дискета в пять с четвертью дюймов. Но это - кристалл памяти. И в нем - как в кощеевом яйце - игла непенинской судьбы. Но все наши книги будут читать в грядущем веке. Ой, не все… Но наши мысли, наши думы в дискетной упаковке они развернут на своих дисплеях охотнее, чем стремительно желтеющие страницы из бумажного тлена. Именно поэтому я и корплю над клавишами этого рояля памяти…
Да, я влачу свою жизнь из XIX века. Страшно хочется дотянуть до двухтысячного года. И не из стариковского тщеславия. Манит заглянуть в XXI век и крикнуть туда, в высь времени: «Эй, вы там, которые сверху! Вы, народившиеся над нами, над нашими могилами, вы досконально разберитесь с двадцатым веком и не пускайте к себе эту заразу, ни красную, ни черную, берегитесь вируса безверия и ненависти, который мучил, корежил, убивал нас на вашей нынешней земле, в ваших нынешних городах, доставшихся вам от нас.
Разберитесь с нами. Поймите то, что не смогли понять мы. Ведь вам будет виднее…
Не кляните нас! Не смейтесь над нами! Не творите суда нам! Аминь!»
Глава десятая
Пошлю письмо в холодный Петроград,
Там шлиссельбуржец - мой седой собрат,
Отгадчик тайн, поэт и звездочет,
Он письмена полночные прочтет!
В тот вечер… В тот вечер в «600 секундах» сначала показали сюжет, как догнивают искореженные останки «Авроры», которые вот-вот переправят в крематорий мартена. Потом в криминальной хронике промелькнуло коротенькое сообщеньице о грабеже на Садовой: убили почти столетнего старика и вынесли из дома всю электронику. Обыкновенный «компьютерный разбой»… Если раньше охотились за головами и скальпами, теперь за электронными мозгами и программами. Количество пролитой крови не меняется. Изменилось лишь качество добычи. Вот и весь прогресс человечества…
Я немедленно позвонил Евграфу. Телефон молчал…
Недели через полторы из Санкт-Петербурга пришла объемистая бандероль. Вскрыв ее, извлек стопку ксерокопий с принтерной распечаткой и письмо от Евграфа…
«В комнату Веди Ведиевича забрались ночью по строительным лесам, которые забыли снять на зиму. Меня дома не было - отлучился на три дня к родителям
