сыпал и сыпал, делая неправдоподобно белым, плотным и одновременно невидимым этот белый свет. Сильный ветер дул с севера, неся на город вонючий дым комбината, метель скакала над дорогой, поднимала из сквера уже слежавшийся снег, несла его к Лехиному дому, стукалась в темные еще окна, закручивалась над дорогой в гигантские мохнатые сверла. И выло, выло что-то в сидящем на крыше небе, железно свистело, издевательски ухало.
— Леха-а! — слабо донеслось до него сквозь этот вой, свист и уханье.
Не оборачивается Леха, гребет.
— Тут он, тут, — уже явственно настигает его голос Галины.
Запыхавшийся Леха останавливается, сталкивает с мокрого лба шапку. Галина обходит его, становится перед раздвигай. А вслед за ней из снежной круговерти одна за другой проявляются женские фигуры, одна нелепее другой: кто в мужской ушанке, кто в лисьем треухе, кто повязанный до самых глаз толстой шалью, все кургузые, из-за больших неуклюжих телогреек, вязнут в снегу, спотыкаются, двоятся, троятся в заполненном снегом воздухе. Тут и политически образованная старуха, и хихикающая маленькая женщина, и баушка Сюзёва, пыхтя, как самовар, трет слепящиеся старые глаза.
— Чистишь, значит, дорогу, — сурово начинает Галина.
— А че? — удивляется Леха.
— Я ведь говорила тебе, не чисти. Не должны мы чистить дорогу. Я в райпроф ходила, узнала. Только крыльца за нами, дорожки у них, в крайнем случае на метр вдоль дороги.
— Нам положено на месяц тысячу метров, — объясняет незнакомая женщина, в годах, тяжело дышащая, поправляющая выношенную шаль. — На месяц. А мы каждый день сколько гребем?
— Да вы че, — перебивает ее Леха. — Не так вовсе. Не на месяц. Это ж не заводской план, а закрепленный участок.
— На месяц, сказали, — спорит Галина. — А у нас каждый месяц двадцать две смены. Ты умножь- ка.
— Дак не множить надо. — Лехе становится смешно. — Делить. Ты раздели тогда тыщу на двадцать. По пятьдесят метров в день, что ли?
— И трактор не дают, — шамкает баушка Сюзёва. — Трактор положено давать. А оне баб в контору насадили, за счет дворников, и без дворников дома которые трактором убирают. А нам почто трактор не дают?
— Не знаю я, — теряется Леха. — Если трактор будет, дак мы-то зачем? Вы ж тут давно работаете. На оперативке надо и сказать.
— Говорили, без счету говорили, — залопотали бабы. — Без толку все. В ус не дуют. Кроят, все кроят.
— Кроят за счет нас, — высказывается политически образованная старуха. — Как с быдлами разговаривают.
— Да кто кроит? — не понимает Леха. — Оклад, уральские, премиальные.
— Зимние должны платить, за снег, — объясняет другая женщина, помоложе. — Комбинат у нас тут вообще как барин, как хочет, так и вертит. В горсоветовских домах зимние платят, больше двухсот зимой у дворников выходит.
— Да работал я там, — объясняет Леха. — Там, во-первых, субботники у дворников два раза в неделю, а за зимние эту же дорбгу, — он двигает раздвигой, бабы пятятся, — надо до асфальта скрести. Перевод лишний денег и сил. Зачем это надо?
— Постойте-ка, — прерывает пререкания политическая старуха. — Надо не так. Как вас по батюшке?
— Иванович, — представляется Леха.
— Давайте, Алексей Иванович, за ветер куда-нибудь укроемся и все спокойно обсудим. Да вот хоть за угол.
— Че обсуждать-то? — не понимает Леха, но нехотя идет вслед за ней в затишье, бабы гурьбой спешат за ними, пыхтя, утопая в снегу, в строгом молчании, как на важное дело. — Работать надо.
— Дак вот, Алексей Иванович, — продолжает политически образованная старуха, когда они останавливаются у боковой стены дома, где нетронутый ветром снег лежит ровно. — С этим надо кончать.
— С чем? — устало спрашивает Леха, язва его болит все сильнее.
— С бюрократическим диктатом, — объясняет старуха. — Мы им не рабочий скот. Как хочут, так и вертят. Захочут — мусорные площадки убирать заставят. А крыльца? Крыльца какие? Давно ремонтировать пора. У вас еще ладно, а у меня у каждого по пять ступенек, и все неровные…
— Ну, я-то тут при чем? — не выдерживает Леха.
— Вы мужчина. Вам и карты в руки, — втолковывает Лехе старуха, бабы кивают и поддакивают.
— Дак у вас свои мужики есть, — возражает Леха. — По две, по три лопаты утром на каждом участке гремят. Только вон она, — он кивает на Галину, — одна.
— Они сюда не относятся, — вставляет желающая зимних денег женщина. — Они просто помогают. А числитесь вы один.
— Ну и че? — все еще не понимает Леха.
— Кончать пора с этим, — по новой заводит политически образованная старуха. — Надо идти к высшему начальству и требовать.
— Чего? — спрашивает Леха, а язва у него все ноет и ноет, а бабы наперебой снова объясняют ему про крыльца, дорогу, трактор, зимние, тысячу метров в месяц. — Вам надо, вы и идите.
— Вам надо идти, — убеждает его политически образованная старуха. — Вы солидный. А мы поддержим. За справедливость будем воевать.
— Никуда я не пойду, — тихо отвечает Леха, хотя очень хочется ему послать их всех подальше, но сил нет, и не привык он с бабами ругаться, даже Катькину мать, уж на что ненавидел, ни разу не обложил. — Какая справедливость? Бабы на комбинате за двести смену корячатся, выходных не знают. Натаха моя за двести ослепла почти в своем ателье.
Дальше голоса баб в голове Лехи уже путаются, фигуры расплываются, надо бы просто плюнуть и уйти от них широким мужским шагом.
— Штрейкбрехер! — кричат голоса. — Навязался, лось, прости господи! До асфальту еще расчишшать! Тунеядец он! Нашел работенку, ничего не скажешь! Морду ему набить, да и все!..
Не может уже уйти Леха, прислонившись к занесенной снегом скамейке, он тоже, перебивая их, кричит, хрипло, из последних сил:
— Дуры вы! Совесть-то где? С веничком-то летом пройтись. Снег-то вам мужики кидают. Я это место полгода ждал. Не сковырнешь ведь вас. Совесть-то где? Совесть… — совсем тихо произносит Леха и сползает по скамейке в сугроб.
Бабы растерянно, но враз, будто по команде, замолкают.
— Леха! Ты че, Леха? — К Лехе бросается Галина. — Разорались. Леха, Леха. — Она тормошит размякшее тело. — Ленка! — кричит всегда хихикающей, а теперь с застывшей улыбкой на лице женщине. — Беги в «Скорую» звони.
— Мелочи нет. — Та начинает крутиться на месте, вытаращив глаза.
— Без мелочи в «Скорую»-то! — Политически образованная старуха кидается за угол дома.
— Леха, Леха, — не отстает от Лехи Галина, — погоди маленько, счас «скорая» придет. Че это с ним, а? — Она оборачивается к бабам. — Натаха его довела, точно. Все на улыбочке бегает, напудренная, губы бантиком. Такого мужика отхватила.
«Скорая» приезжает довольно быстро. Ни одна из баб не ушла, сугроб истоптан, бабы переминаются с ноги на ногу, молчат, ойкают, услышав очередной Лехин стон.
Мужчина лет пятидесяти, в легком пальтишке поверх серого на фоне снега халата, разгребает баб сильными руками, наклоняется над водруженным ими на скамейку Лехой, принюхивается:
— Что с ним?
Бабы наперебой, будто опять по команде, рассказывают, что вот сейчас только стоял с ними, разговаривал.
— Не пьяный он. — Галина поднимается со скамейки. — Леха это, Самохвалов. На язву по осени
