этот роскошный веер из черного дерева подарила Абатурову та женщина, чьи фотографии лежат у него под стеклом на столике. Над этим столиком висит гидроакустический прибор для измерения скорости звука в воде. Абатуров по старой привычке сам определял тип гидрологии. Но однажды попросил это сделать Голицына. Вот тогда-то Дмитрий и увидел эту женщину. Сначала ему показалось, что под стеклом лежит открытка киноактрисы: миловидная брюнетка прятала красиво расширенные глаза в тени полей изящной шляпы. Но рядом лежали ещё два снимка, где Абатуров в белой тужурке с погонами капитан-лейтенанта придерживал незнакомку за локоть, обтянутый ажурной перчаткой, а потом где-то на взморье, по пояс в воде, застегивал ей ремни акваланга.
Командир не был женат, и, кто эта женщина, неведомо было никому. Она никогда не встречала Абатурова на пирсе и ни разу не провожала в море.
5.
Выписывал для занятий со старшинами слова Леонида Соболева: «Корабль - и дом твой, и крепость, и университет…» И защемило сердце. Университет! Да было ли это?!
Чугунные глобусы на привратных столбах, припорошенные фонари на высоком крыльце, в межколоннадных окнах - Кремлевские башни, Арсенал, Манеж и каменные крылья старого университета… О, как мы вкушали жизнь в этих мудрых и добрых стенах! Москва, науки, любовь - все сливалось в двадцатилетних душах воедино и безраздельно. Мы жили в перенапряженном поле соблазнов и сенсаций: Высоцкий на Таганке, астронавты на Луне, журналы с «Мастером и Маргаритой», поцелуи в Нескучном саду, лекции профессора Асмуса, антикварного и антично мудрого, драные стройотрядовские палатки, общество охраны памятников, акваланги, парашюты, рюкзаки…
Университет дразнил нас границами знаний. Мы подступали к ним, как к краю бездны, «замиранием сердца и набирались духа, смелости, чтобы заглянуть за предел, чтобы желать, познавать, дерзать…
Понедельник
Моя старшинская группа собрана в электромоторном отсеке. Собрана - не то слово. Втиснута в промежутки между агрегатами - кто где и кто как. Уж если крен, то кренятся все разом, будто каждый привинчен к фундаменту. Конспекты на коленях - видавшие виды общие тетради, крапленные морской водицей, соляром, серной кислотой.
Тема «Подводные силы американского флота в Атлантике». Тема что надо. Чтоб не забывали, из-за чего мы качаемся здесь, посреди океана. Каждое слово приходится выкрикивать, иначе не переорать вой электрокомпрессора за спиной. Старшины пишут старательно. Шторм превращает строчки в каракули. Тем прочнее они запомнят названия американских атомарин, число их ракетных шахт и радиусы досягаемости ядерных ударов. Двадцатилетние парни со старшинскими лычками очень серьезны. Сегодня цифры миль и мегатонн из выкладок военных обозревателей - для них совсем не абстракция.
Глава вторая
1.
Развитие кораблей, как и живых существ, подчинено одним и тем же законам эволюции: подвиды, менее приспособленные к среде, вымирают. Сколько бы птиц, насекомых, рыб навсегда исчезло, не умей они быть незаметными! И класс дизельных субмарин выжил в эпоху атомных реакторов лишь благодаря лучшей скрытности, ибо движение под водой на электромоторах во сто крат бесшумней, чем на паровых турбинах атомоходов, чей истошный вой разносится по подводным звуковым каналам на сотни миль. Гибрид реактора и парового котла (парогенератора) - сочетание безупречное для мирного флота - с военной точки зрения, такой же паллиатив, как парусно-моторная шхуна. Уран и пар. Молодое вино налито в старые мехи.
Подводная бесшумность - единственное, но существенное преимущество - позволила дизельным лодкам не только остаться в боевых порядках флотов, но и вести охоту за себе подобными, даже за атомаринами, в недрах океана. Трудно придумать более необычную, фантастическую почти службу, чем та, которую несут моряки на противолодочных подводных лодках. Их экипажи - это подводные истребители подводных циклопов.
У нашей подводной лодки самый красивый силуэт. За его элегантность справочник Джейна присвоил всем остальным кораблям этого проекта условное наименование - лодка типа «Фокстрот». Когда видишь её впервые, меньше всего думаешь, сколько на ней торпедных аппаратов. Поражает потусторонность её форм. Они именно потусторонние, ибо и округлая рубка, и рыбоящерные бока, скошенные, зализанные вертикали - все говорит о её существовании по ту сторону моря.
Там, где начинаются корабельные обводы, там можно говорить об архитектуре, об эстетике, о прекрасном. В этом утверждении нет кощунства. В Эрмитаже хранится немало клинков, пистолетов, ружей, чьи инкрустированные эфесы, рукояти и приклады - произведение искусства. Прекрасен меч, от которого погибнет чужеземный завоеватель. Прекрасна противолодочная подводная лодка, так как она той же гуманной сути - уничтожать подводные смертоносцы агрессора.
2.
Шторм не унимается уже неделю. И всю неделю, как назло, шли поверху - в крейсерском положении: надводный ход у дизельных лодок быстрее подводного. А мы - торопимся.
Холодно и сыро. В центральном посту боцман то и дело протирает запотевшие глубиномеры. После занятия засел в каюте писать письма… С вентиля аварийной захлопки капает прямо на бумагу, и в каждом письме приходится объяснять, что это не следы слез, а конденсат - влага, оседающая на холодном металле. Пора бы уже давно «прикачаться», но тошнотный комок стоит в горле - только расслабься. Он не отступает, даже когда лежишь. Голова то легчает, как воздушный шарик, то наливается тяжестью, как чугунное ядро.
Все обитатели подводной лодки делятся на «левокоечников» и «правокоечников». Последним, чьи койки у правого борта, сейчас много легче: ветер валит лодку на правый борт; «левокоечники» скатываются с коек, а «правокоечники» во время наибольшего крена лишь наваливаются на переборки. Мне повезло - у меня правый борт. Но уснуть невозможно. Голова беспрестанно ерзает на подушке: взад-вперед, вверх-вниз… Вжимаюсь ухом, как присоской. Ухо горит, надраенное штормом. Оттого что спишь урывками, кажется, что в сутках умещается неделя. Наверху что-то гулко бьет по железу. «Мостик, посмотрите, не открылась ли рубочная дверь?» - запрашивает командир из своей каюты и, не дожидаясь доклада, отправляется в центральный пост. Ко всем содроганиям корабля прислушиваешься так, будто вздрагивает твое собственное тело. Прочный корпус, объявший сталью десятки наших жизней, - единственная защита от разбушевавшейся стихии. Случись сейчас с ним что- нибудь - и никакие спасатели, никакие вертолёты, ничто нам не поможет. Гибель корабля - это наша гибель. Шлюпкам на подлодках места нет.
Глухой, стонущий удар раздаётся под полом каюты. Через несколько секунд удар повторяется, но уже в носовой части. Жалобно дребезжит лампочка в плафоне. Я прислушиваюсь. Что-то со скрежетом проносится под настилом отсека и яростно бьет в кормовую переборку. Это в аккумуляторной яме. Сорвало бак? Маловероятно. В тесноте ямы бак не будет так греметь. Удары повторяются равномерно в такт качке: дифферент на нос - удар в носу; дифферент на корму - удар в корме. Странно, что никто не реагирует. Где вахтенный? Выглядываю из каюты. - Тодор!
Выгородка за командирской каютой, где обычно сидит вахтенный электрик, пуста. Заглянул в кают-компанию - никого.
Под ногами снова загрохотало… Откинув коврик в офицерском коридоре, с трудом отрываю присосанную вытяжной вентиляцией крышку лаза в аккумуляторную яму. Пахнуло густым духом резины, мастики, антикислотной краски. Под тусклыми плафонами - чёрные ряды аккумуляторных баков, оплетенных кабелями. В узеньком проходе, уткнувшись лицом в обрешетник, лежит матрос. На чернявом затылке расплылось кровяное пятно. Тодор!
Я спрыгнул вниз, и в ту же секунду голову мою ожгло болью - что-то стремительно пронеслось мимо виска и е лязгом врезалось в носовую переборку. Я схватился за темя, с ужасом ожидая нащупать раздробленный череп, но обнаружил лишь мокрую ссадину. Стальная тележка для передвижки аккумуляторов прогромыхала поверху - по подволочным рельсам и, набирая на нарастающей крутизне скорость, долбанула в выгородку, где акустики хранили запасные блоки. Тележку эту электрики прозвали «пауком» за разлапистый вид, за то, что бегает по «потолку». Трехпудовый «паук» выждал, когда лодочный нос пошел вверх, оторвался от выгородки и покатился через всю яму в корму. «Б-ба-бах!» Качка разболтала плохо поджатые стопоры, тележка сорвалась и теперь носится по направляющим, свирепая и неукротимая, как бык Минотавр в подземном лабиринте.
Я перевернул Тодора, придерживая ему голову. Матрос слабо застонал. Жив!
- В отсеке! - заорал я, стараясь перекричать гул шторма и визг тележных колес. - В отсеке! - В овале лаза мелькнуло лицо мичмана. - Доктора - живо!
Теперь - остановить «паука». Вот он снова несется по рельсам… Я вижу клок своих волос, торчащий в зажиме, и бешеная ненависть просыпается к этой тупой беспощадной железяке. Я ненавижу её, как можно ненавидеть живое существо - подлое, жестокое. Оно подкараулило и оглушило матроса, оно только что покушалось на меня, оно убьет всякого, кто спустится в его владения.
Нечего и думать, чтобы остановить «паука» на лету - руку оторвет. Надо подстеречь его у переборки, когда, ударившись, тележка замрет на несколько секунд. Проход в корму загораживает тело
