подвинулся, предлагая место у круглого жестяного столика.
Никто не удивился моему вторжению, и, более того, - из деликатности ли, по великому ли ко мне равнодушию - никто не полюбопытствовал, кто я и откуда.
Алтайские цыгане - потомки самых разбойных конокрадов и самых отчаянных уховертов, высланных в сибирские каторги ещё при царях. Может, с тех времен любой человек с погонами для них - конвоир, охранник, милиционер. Во всяком случае, я не зря припрятал китель и снял с фуражки 'краб'.
Старуха протянула мне горячий мосол, облепленный зеленью:
- Кушайте. Мы готовим чисто!
Мне стало неловко за извинительный тон, и, чтобы доказать, что ничуть не брезгую угощением, я приналег на мосол с превеликим усердием.
За чаем, заваренным боярышником, мы познакомились. Старик звали Матвеем, старуху - Настей, молодайку - Зинкой, её младенца - Яшкой, мужа в дохе, на которую ушла добрая волчья стая, Алексеем; его сестру - девушку в джинсах - Василикой. Все вместе гонят отару от монгольской границы в Бийск на мясокомбинат.
- Не холодно? - кивнул я на доху.
- Холодно! Аж, зубы смерзлись! - осклабился Алексей и закутал в тяжелую полу жену Зинку.
Я прекрасно знал, что ему не холодно и не жарко в меховом термосе (среднеазиатские старики тоже спасаются от жары в ватных халатах), но надо было как-то продолжить разговор…
Старшим гурта - гуртоправом - числился Алексей. Верховодил же в маленьком таборе чернобородый Матвей.
Мысль о том, чтобы провести отпуск вместе с этими загадочными, но добродушными людьми, захватила меня сразу же, как только возникла.
Жизнь на кордоне не сулила ничего нового: банька, рыбалка, разговоры про то, чей флот сильнее - наш или американский… А здесь - цыгане. И вовсе не те, что пляшут в 'Ромэне', и не те, что продают в подземных переходах губную помаду… От их бивачного застолья веяло цыганами Пушкина, Бодлера, Лорки…
Непостижимым образом цыгане противостоят гнету цивилизации со всеми её авиалайнерами, атомоходами, орбитальными станциями. Вот уж сколько веков бредут они по дорогам, меря версты ногами да конским шагом; будто исполняют одним им лишь ведомый обет. И, как всякие люди, преданные чему -либо, умеющие хранить верность, они вполне достойны уважения.
Разумеется, я был для них чужаком, по образу жизни - почти что инопланетянином. Но я чувствовал, что, если я попрошусь с ними, они не откажут, возьмут с собой… Надо только найти слова.
Находить общий язык с матросами помогала гитара. Войдешь в кубрик, снимешь с койки чью-нибудь драную семиструнку, прижмешь на грифе замысловатый аккорд, другой, третий - и вот уже ты не один, вокруг сидят, слушают, оттаивают…
Я попросил у Алексея гитару и сыграл им что-то из флотского репертуара.
Матвей слушал, улыбаясь в бороду. Так смотрят на детей, когда они копируют взрослых. Василика смотрела в костёр и тоже улыбалась.
После третьей стопки выяснилось, что Матвей не имеет ничего против лишнего, да к тому же бесплатного, скотогона. На том и порешили.
2.
Из года в год, с летних месяцев и по самую осень, пылят вдоль древнего Чуйского тракта гурты овец, козлов, коров и яков. От монгольской границы, с заоблачного высокогорья гонят цыгане скот на степные равнины к воротам мясокомбинатов. Два-три месяца пребывают в пути скотогоны. Пятьсот-шестьсот километров проходят они за это время по горным тропам над обрывами и под камнепадами, по нетающим снегам и выжженным долинам, под хлест града и волчий вой… Порой голодно, порой холодно, но прибыльно. Сдав скот и, весело раскатав шарик авторучки о подошву сапога, цыганские скотогоны выводят свои каракули в платежных ведомостях. И уж само собой разумеется, на добрую неделю потом на дверях всех ближайших в радиусе перелета рейсовой 'аннушки ' ресторанов вывешивается табличка - 'спецобслуживание'. Официанты не гоношатся, когда вот такой захмелевший бородач, как Матвей, или золотозубый ухарь вроде Алексея, усадив за белую скатерть умноглазую пастушью овчарку, велит подать ей ростбиф по-гамбургски. Все знают, что без этих собак на скотопрогонной трассе нечего делать.
Тысячеголовый гурт движется треугольником: впереди маячат рога козлов-вожаков, основание треугольника подпирают четверо конных и овчарка Инда. Тактика перегона проста. Присутствие собаки заставляет овец плотно сбиваться в тесное стадо. Мы же со страшными криками напираем на задние ряды, задние давят на передние, те подталкивают своих спесивых вожаков, и тут гурт трогается в нужном направлении. Отбившихся овец Инда наказывает молниеносно, покусывая за ляжку или за ухо. От светла до темна носится она с края на край, и стадо трусит с наибольшей скоростью - тридцать километров в день.
Именно так, «на полном ходу», преодолеваем мы участки со скудной растительностью. Там же, где есть трава, Инду привязывают к телеге, и отара, рассыпавшись, бредет и пасется, пока не сядет солнце.
Гурт гоним мы вчетвером: Матвей, Алексей, Василика и я. Настя и Зинка с Яшкой едут в «обозе» - на бричке. Яшка родился прямо в дороге. Но на него уже было заготовлено командировочное удостоверение, и по перегонным документам он числился полноправным скотогоном. «И кочеваный, и командированный», - гордится Яшкой Настя.
Василика хороша собой, хотя в ней нет ничего от той роковой цыганской красы, которая сводила с ума купцов, гусаров и поэтов. Лицо у нее раскосое: раскосы глаза, уголки губ, даже ноздри в мило вздернутом носике и те смотрят раскосо.
Не накладная - своя, черная с атласным отливом коса звучно шлепает её по спине, когда взыгравший конь понесется вскачь. Василика самая грамотная в таборе - в позапрошлом году окончила десятый класс (Алексей с Зинкой по пять, Матвей с Настей едва читают).
Перегнувшись с седла, она ерошит моему коню челку. Мне хочется видеть в этом благосклонный знак, но, стоит заговорить с ней, Василика воротит коня в сторону и напускается на отставших овец так, как будто именно эти овцы дороже ей всего на свете. Или поскачет вдруг к бричке за какой-нибудь ерундой.
Она дичится меня не по- цыгански. Или обычай ей так велит? Но не мусульманка же она…
Лучше всех ко мне относится Матвей. Он даже подарил телогрейку со своего плеча (китель и фуражка остались запрятанными неподалеку от 197-го километрового столба. Я заберу их на обратном пути).
3.
Хорошего места для ночевки выбрать не удалось. Крохотная поляна на таежном косогоре едва вместила смешанное стадо баранов и козлов.
Пока окружили гурт кострами, совсем стало темно. Была бы луна - горел бы всего один, тот, на котором варится баранья похлебка. Но сегодня ночь такая, что белого мерина в двух шагах не увидишь. Впрочем, Настя сказала лучше: «Дорога дальняя - лошадь шальная, ночь тёмная - лошадь черная. Потрогаешь её - здесь ли, и дальше едешь».
Разбившись на дозоры, следим при свете костра за стадом.
- Куда пошел, абханак бородатый! - грозит кулаком Алексей козлу с обломанным рогом.
- Спать, девки, спать! - уговаривает Настя овец.
Пол-отары ложится, половина стоит, словно ждет, когда же люди уснут, наконец. Ни дать ни взять - осада крепости, из которой ожидается прорыв.
Мы дежурим с Матвеем у небольшого костёрка в самом ненадежном месте - в голове отары, Козлы хитрее баранов. Они словно чувствуют, что их гонят на убой, и кажется, в их рогатых башках зреют планы побега. Если они сбегут, то зачинщиком наверняка будет вот тот «абханак» с обломанным рогом. Он самый смышленый, и мне невольно хочется, чтобы ему повезло.
Матвей взбалтывает кургузой бутылкой, и мы по очереди пропускаем по жилам жидкое коньячное тепло.
- Так за что ты сидел, паря? - без обиняков огорошивает меня старик. Щурится он хитро, по-свойски. Трубочка из красного янтаря дымит из бороды, словно избушка, затеренная в таежной чащобе.
- Чего от солдата бегал, полосатый?
Так вот оно в чем дело! Принял тельняшку за тюремную рубашку. Ну, дед! Помочь беглецу решил. Спрятал.
- В сибирской майке далеко не убегишь.- Матвей протягивает мне бутылку. - Меня два раза ловили…
От коньяка, от матвеевских догадок мне становится весело. Черт побери, здорово - я «беглый каторжник»! Теперь понятно, откуда столь странное благоволение… Я вспоминаю расхожую блатную фразу.
- По фене ботаешь?
Старик закивал бородой, придвинулся поближе.
- По мокрому делу я… Понял? - Я сказал ему почти правду, морской поход сухим делом не назовешь.
- Пришил кого? - недоверчиво косится Матвей.
- Я и швец, и жнец, и на дуде игрец. Усек?!
Ответ получился в рифму, и это ещё больше озадачивает старика. Из моих слов можно вывести все что угодно, и, пока цыган не собрался с мыслями, я перевожу разговор на тему куда более жгучую…
О Чикет-Амане говорили с первых же дней перегона. И вот он перед нами - этот головокружительной крутизны перевал.
Посмотришь на седловину, принакрытую туманом, промеришь взглядом тропу, что уходит вверх виток за витком, оглянешься на стадо, сбившееся в одну желто-серую овчину, на лошадей, на кибитку, и возьмет легкая оторопь: неужели все это поднимется на горную стенку, перевалит через нее, спустится в долину… Да туда только в альпинистской связке добираться. Но Матвей, поправив кудлатый треух, бесстрашно орет:
- Н-но! Пошла-а, родимая!
Накануне пронеслась мокрая пурга, скотопрогонная трасса обледенела.
Отара метр за метром карабкается вверх. Овцы быстро выбиваются из сил, дышат часто-часто, на вытаращенные глаза
