корабль. Народ в СИЗО невеселый и необщительный — каждый в свою беду, в свою думу погружен. Это не лагерный барак со своей железной иерархией. Но и здесь, конечно, своя групповщина. Вон старожилы лучший угол на нарах заняли, кучкуются… Оттуда и насмешки полетели:
— Адмирал Нахимов прибыл!
— На параше плавать будет…
Еремеев стоял как командир на плацу, объявивший построение. Он обводил камеру глазами: не может быть, чтобы среди двух десятков российских мужиков не нашлось хотя бы одного моряка!
Нашлось!
С нижних нар поднялся детинушка лет тридцати с примятым боксерским носом и черными буклями длинных волос, разбросанных по голым плечам, на правом синела наколка — дельфин в прыжке, якорь и буквы «КСФ», разбросанные по остриям румбовой звезды.
— Ну, я моряк… А дальше что?
— Дальше потолкуем кое о чем…
Они отошли, ловя на себе любопытные взгляды, в самый малолюдный угол камеры.
— Олег! — протянул руку Еремеев.
— Вова, — мрачно прогудел длинновласый боксер.
— На северном флоте служил? — кивнул на наколку Еремеев, безошибочно расшифровав литеры «КСФ» как «краснознаменный северный флот», а дельфина как эмблему подводных сил. — На лодках?
— Сначала на лодках, потом в Медвежьей Губе…
— В боевых пловцах, что ли?
— Ну…
— То, что надо!
— А чего надо-то?
— Пока что надо держаться вместе… Вон смотри, к нам кто-то еще подгребает.
К ним подбирался низенький и полный лысый бородач лет под сорок, одетый в мятый серый костюм и некогда голубую рубашку, естественно, без галстука.
— Вы, что ль, моряков спрашивали?
— Мы. На чем ходил?
— На сейнерах. Коком.
— Где?
— В Югрыбфлоте. Под Африкой паслись.
— Звать-то тебя как?
— Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно — Ереваныч.
— А почему «Е», а не Ю-риваныч?
— Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…
— Погоди. Чего тебе тут шьют?
— Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.
— Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?
— Угон личного автотранспорта.
— Ну, а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.
— Ты чего, из ментов, что ль? — насторожился Вова.
— Юрисконсультом в фирме работал.
— Ну тогда ты Плевако! — уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.
— А чего тебя на авто потянуло? — усмехнулся Еремеев. — Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?
— Сколько?
— Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».
Вова задумался.
— Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…
— Ой, какой плов я из мидий делаю! — застонал Ереваныч.
— Да заткнись ты со своим пловом!
— Фу, Вовочка, как невежливо! — осадил его Еремеев. — Ты и в детстве такой был? Небось, в няньку соской кидался?
— Я ж говорю, а он перебивает…
— Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! — окрысился бывший кок.
— Ша, ребята! — остановил их Еремеев. — Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии — вы же перворазники, надеюсь?..
— Ага, — подтвердил Вова.
— После выхода я беру вас к себе на пароход.
— То ты юрисконсульт, то ты капитан… — засомневался диверсант.
— Яхтенный капитан, — уточнил Еремеев. — Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу — по части тактики поведения на допросе.
В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО — это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три — перед глазами стоял мрак нового тоннеля и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?
В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов — звонами, Абрамцево славилось тишиной.
Музыка Штрауса, втянутая в Дом по волноводам дедовского приемника, вплеталась в пляску огня на сосновых поленьях. Сначала отогревались стекла, потом настенные часы, сами собой пускаясь в ход, наконец оживали мухи, зимовавшие в вате, проложенной между рамами. Дом наливался печным теплом и лунным светом.
…Вдруг проснешься посреди глухоманной ночи и услышишь звуки столетней давности — мельничный шум ветра в жесткой еловой хвое, собачий полнолунный вой, скрип печной дверки, звяканье кочерги, стеклянистый шорох древесных углей да тонкий трепет рвущегося пламени… А в окно из-под тяжелой еловой лапы зрит луна, и свет ее стекает отвесно по березовым стволам. И такая пронзительная тишина, что хочется заткнуть уши, чтобы хоть кровь в ушах прошумела.
Утром его вызвали на допрос. Еремеев с нескрываемым любопытством вглядывался в коллегу — массивного густобрового следователя по особо важным делам Сергея Сергеевича, как он представился, Бевза. Бевз с ходу стал брать быка за рога:
— В каких отношениях вы были с гражданином Ковальчуком?
— В служебных. Он начальник, я подчиненный.
— У вас были служебные конфликты?
— Нет. Сферы нашей деятельности почти не пересекались.
— А в личном плане?
— В неслужебное время мы не общались.
— А в каких отношениях он состоял с вашей женой?
— Это бестактный вопрос. Я отказываюсь на него отвечать.
— Вам придется на него ответить. Иначе я буду думать, что на Пироговском водохранилище
