лгать в дальнейшем. Впрочем, это было бы смешно! Вдруг человек, которого взяли с передатчиком, с парашютом, стал бы говорить, что он случайный прохожий или еще что-нибудь такое… А говорить правду в такой ситуации — это всегда умно.
— Ну ладно, — голова снова закружилась, и младший лейтенант с трудом произносил слова. — Допустим, что так… скажу вам правду… Или не скажу… Что это может теперь изменить? Наши скоро будут здесь. Все равно вам смерть. И ничего не зависит ни от моих ответов, ни от ваших вопросов.
— Можно предположить, что вы правы, — гестаповец похрустел пальцами. — Но неизменным должно оставаться наше отношение к долгу. Служебный долг есть служебный долг, мы не можем забывать о нем ни в каких обстоятельствах. Так что не будем отвлекаться и вернемся к беседе.
— Сначала доктора… Я… не могу.
Снова замельтешило перед глазами… Очнувшись, Гриша увидал стоящего перед ним на коленях и щупающего ногу старого человека в очках, в сером новом костюме. Пощупал, подавил, покивал, затем обхватил йогу за лодыжку, стал приноравливаться. Вдруг словно граната разорвалась в колене — Гриша вскинулся и страшно закричал. «Май ынчет… Май ынчет… Уйте-акум е бине…» [6] — бормотал доктор. Вскоре он ушел, что-то наказывая переводчику и униженно кланяясь немцу.
— Ну, как теперь? — спросил гауптштурмфюрер.
— Не знаю… Больно еще… но уже не так…
— Не волнуйтесь, самое страшное позади. А вы, наверно, думали, что мы только пытаем, избиваем, морим голодом и жаждой? Чепуха. Мы стараемся работать на сознательности, на взаимопонимании. И я, черт возьми, доволен, что вытащил вас из сигуранцы, разговариваю с вами, могу что-то сделать, в конце концов. Фамилия, имя, отчество?
— Ну, допустим, Кочнев, Григорий Алексеевич. И что дальше?
— Не врете? — немец подошел, наклонился, заглянул в глаза. — Будем думать, что нет. Сами же сказали, что нет смысла что-то скрывать, все равно исход войны предрешен. Нет, я доволен, доволен нашим контактом! Да вы меня буквально спасли. Если бы вы знали, что такое жить без настоящей работы в этом пыльном, убогом, кукурузой пропахшем городишке, среди грязных скотов, среди здешней пугливой и ничтожной аристократии, их визгливых, тупых жен и дочек! Изо дня в день одно и то же, одно и то же… Я начал уже бояться профессиональной деквалификации. Значит, фронт. Третий Украинский?
— Да.
— Ну, к этому мы еще вернемся… Цель вашей выброски — сбор информации о местности, войсках, вооружении?
— Очевидно.
— Но здесь же ничего нет! Ни железной дороги, ни даже речушки, чтобы заправить танки или машины. Гарнизона — кот наплакал, почти одни румыны да местные жандармы. Впрочем, этого-то вы как раз и не знаете, сколько и кого… Следовательно, разведка полосы наступления. Да или нет, отвечайте!
— Не знаю, меня в такие тонкости не посвящали.
— Так, так. Сколько вас было в группе?
— Я один. Больше никого.
— Ну, мы же, кажется, договорились, — скривился Геллерт. — Не делайте сейчас ошибки, лучше подумайте.
— Я был один.
— Гм… Шифры, частоты?
— Шифров нет. Открытый текст. А частоты… зачем они вам? Без моего почерка, моего ключа на них все равно появляться бесполезно. А я на вас работать не нанимался.
Гестаповец что-то резко скомандовал — и переводчик ушел, вернулся, привел двух солдат с носилками.
— Вас унесут в камеру, — сказал он. — Допрос будет продолжен завтра. Вы, я вижу, большой хитрец. Это может вам повредить. Господин гауптштурмфюрер дает вам время на раздумье. Помните о ноге! Если не хотите ходить оставшуюся жизнь как это… коленками назад.
Подвал, ватный комковатый матрац на полу, шаткая табуретка… Верх зарешеченного окошечка на уровне земли, да еще козырек снаружи — так что ничего нельзя увидеть, только слабый свет идет оттуда. Немецкий солдат принес чашку какого-то хлебова из кукурузы, ложку, хлеб, кувшин с водой. Гриша поел. Был уже вечер.
На другой день Геллерт снова вызвал его. На этот раз радист, хоть и хромая, пришел в кабинет сам.
— Ну, так сколько же вас было? — спросил гестаповец.
— Я один.
— Неумно, неумно… Так же, как с шифрами и частотами. Но хорошо! В таком случае — адреса явок. Ведь если бы вы были один, вам должны были дать эти явки. Разведчиков не забрасывают без связи.
— Они сами должны были найти меня. Я не знаю ни их имен, ни адресов.
— Где найти? В кукурузе?
— На рынке. Я должен был приходить на рынок, по нечетным дням, в обеденное время, и ждать.
— Что за болтовня! Вы же радист, нелегальщин, не знаете языка. Я гляжу, вы начали снова испытывать мое терпение. Хорошо. Я терпеливый. Другой бы уже переломал вам кости, отбил внутренности и выщелкал зубы.
— Вам-то что мешает так сделать?
— О-о, мальчик метит в герои. Он желает пострадать… за идею, да? Чтобы проклятый фриц видел, как он умеет умирать. Не спешите. Это все совсем не так увлекательно и очень больно. А я — я ведь говорил уже вам? — гуманист. При том — вы мне нужны здоровым, с непопорченными лицом и телом. Чтобы мы могли вместе работать на рации, пойти на явки или на встречу с вашими товарищами, сколько их там было… Сколько, ну? Один, два?
— Нисколько.
— Так. Даю вам пять дней. После чего вы примете наконец свой венец мученичества. Что делать, вы же сами этого хотите! Но прежде вы пройдете испытание голодом и жаждой. А это ужасно. Мне интересно узнать ваш характер. На каком круге вы сломаетесь?
— Ни на каком.
— Ну, мой друг, не надо зарекаться. Вы сломаетесь, это обязательно, я ручаюсь. Я слышал много интересного про русских, хоть сам и не бывал на Восточном фронте, не встречался с ними, всю войну прослужил в Венгрии и Румынии. Вы первый экземпляр, и я с любопытством стану следить за вашим превращением. Вы превратитесь в зверя, мой милый, а звери не держат секретов, у них все на виду. Ступайте и думайте, думайте.
15
Гриша вернулся в подвал. В тот день ему не принесли уже ни баланды, ни хлеба, ни воды. На следующее утро, приведя радиста на допрос, конвоир привязал его веревкой к намертво вделанной в пол железной табуретке. Затем появились Геллерт с переводчиком, солдат принес им хлеба, вина, какого-то невероятно душистого супа в красивых тарелках, тушеного мяса в горшках… Кочнев сидел, молчал, только безостановочно глотал слюну. А те разговаривали, смеялись, ели, пили вино и не обращали на пленного никакого внимания. То же повторилось на другой день. На третий день Гриша начал стонать и ругаться, на четвертый — только хрипел, на пятый, ощутив запах супа, — потерял сознание. Утром шестого дня гауптштурмфюрер показал лежащему пленнику на громоздящийся на столе узел грязной ткани:
— Гляньте сюда, Кочнев. Это парашют вашего коллеги. Испачкан, весь в земле, но это не имеет значения. Важно, что он перед вами. Если бы вы знали, сколько стоило труда найти его в степи! Но я понял, что вы сдадитесь только перед убедительными доводами. Я отдам его на экспертизу вместе с вашим, однако нас ее выводы уже не должны особенно тревожить. Теперь отпираться от того, что вы были не один,
