здешний народ, дорожат землей, она у них впустую не пропадает.
Значит — только в степь. А там — да куда бы он ни ушел, шанс ускользнуть от наводнивших степь патрулей ничтожно мал. Кроме них, есть и сельские стражники, или те же крестьяне — тоже ведь попадаются разные…
2
Ни одна из явок, полученных им в разведотделе, не была уже рабочей, действующей. Он оказался один — на чужой земле, среди чужих людей. Когда Мурашов уходил с последнего адреса, от дома учительницы Аурики Гуцу, провожаемый мрачным взглядом ее сожителя, он уже еле помнил себя. Тесный каленый обруч стянул голову, в глаза словно сыпанули песку. И люди удивленно глядели ему вслед — приземистому, машущему в такт шагу руками, быстро идущему мимо дядьке. В бараньей шапке, свитке, рубашке не первой свежести, на ногах — пыльные постолы, сам чернявый, с круто вьющимся волосом, — он ничем внешне не отличался от них, но больно уж дик был его вид. Ну и мало ли что могло случиться с человеком! Может быть, его обокрали, или вручили негодный товар, или заболела лошадь…
Приказ был поставлен четко, конкретно, боевая задача для группы капитана Мурашова — сбор и передача данных о местности, характеристика населенных пунктов в полосе наступления армии, их оборонное значение, гарнизоны, вооружение — уяснена, отработана на нужных уровнях. И вот так получилось… Начальник разведотдела подполковник Лялин на последнем инструктаже задал Мурашову и радисту Грише Кочневу обычный вопрос: «Ну, что мы еще не обговорили? Если остались напоследок какие- то неясности — прошу!» Гриша пожал плечами, глянул на капитана: спрашивайте, мол, у старшого, я величина маленькая.
«Ну что, комбат, я слушаю тебя». Мурашов повел головой, словно выворачивая шею из гимнастерки, поднялся. «О чем еще говорить, товарищ подполковник? Приказ отдан, и его надо выполнять, так я понимаю». «Ну, комбат…» — каким-то неопределенным голосом произнес начальник разведотдела. Комбат так комбат. Для Мурашова, вчерашнего фронтового командира батальона, ничего обидного в этом слове не было. Хотя он и понял, что хотел сказать Лялин: «Да, браток, не получается из тебя разведчика, каким ты был окопником, таким и остался». «Что ж, ребята… — подполковник приблизился, пожал обоим руки, обнял. — Паша, Гриша, давайте. Если даже и остались какие-то претензии, — что теперь говорить о них? Только учти, Паша, — там все может оказаться очень непросто. Явки ведь старые, еще довоенные. А других людей, которых можно было бы использовать для разведки на этом направлении, у нас нет. Может, и были, да расхватали, пока нашу армию сюда перебрасывали. Штаб трясет данные, а нам и сказать нечего. Так что надежды на вас большие, действуйте. На первый взгляд, вприкидку, городок, который мы определили как базовый для резидентуры, — тихий, достаточно захолустный, без сколько-нибудь мощного и постоянного воинского контингента. Следовательно, по идее, гестапо и контрразведка тоже должны там работать вполсилы. Но тут-то и может быть опасность. Тут-то и опасность…»
«В чем, товарищ подполковник?» — спросил Гриша. «Вот даже затрудняюсь сказать. На меня, как на разведчика, эти городки всегда непростое впечатление производят. В большом городе легче. Там везде, ко всему можно примениться, почувствовать себя своим, потеряться. А тут… все, вроде, как на ладони, и все не твое. И каждый может так за штаны ухватить, что не только без них, а без шкуры останешься. Так что ушки держите на макушке. Ну, и если что — по обстановке смотрите, действуйте, тут рецепта на любой случай быть не может. Если уж подопрет и почувствуете, что до фронта не дотопать, пытайтесь выходить на линию Ниспорены — Бобейка — Котовск — Молешты — Чимишлия, этот район мы контролируем, ищите партизан, может, повезет… Но я на вас надеюсь, повторяю!..» Он толкнул дверь, выходя из одиноко стоящей в роще мазанки, где жили разведчики. Следом вышел майор Перетятько, отвечавший за операцию. Скоро майор вернулся, потер бритый затылок, хохотнул: «Братцы, братцы… Была мне теперь от Лялина добра бучечка… А я шо могу сделать? У меня больше нет никого. Да и Павлик с Гришей нас не подведут, все сделают так, как положено…» «Что значит — не подведут? — бледнея, спросил Мурашов. — Ты не уверен в нас, так надо понимать? И подполковник тоже? Тогда уж лучше не посылайте. Ну, Гавря, товарищ майор, не ожидал я от тебя…»
Гриша тоже насупился, заморгал, отвернулся. «Да что-о вы! — закричал Перетятько, вплескивая руками. — Ведь совсем не в том, не в том смысле, перестаньте! О Грише вообще разговору нет, он и радист, и разведчик проверенный. А в твоей, Паша, личной храбрости и командирском умении только дурак усомнится. Разве ж о том разговор? Лялин, видишь, что толкует: дескать, вообще Мурашов никакой не тыловой разведчик, не был им и никогда не будет. Нет гибкости, приспосабливаемости, того, сего… А я его убеждаю: ни в чем сейчас нельзя быть уверенным. Может быть, у него как раз все пойдет отлично. Иной ведь дурак дураком смотрится (Мурашов усмехнулся: „Ну, спасибо, товарищ майор“), а в деле показывает себя лучшим образом. Лялин послушал, послушал меня, потом и говорит: „Может быть, и твоя, Перетятько, правда“, — сел в машину и уехал. Что ты, разве в твоей храбрости кто-то сомнение поимел? Вернешься — мы тебя на курсы пошлем, вообще классного разведчика из тебя сделаем, Паша!» «Ну, это уж положим. Все равно уйду обратно, на батальон. Да хоть на роту, только на передок». «Так мы тебя и отпустили… ха-ха… Ладно, дело сделано, что теперь толковать, давайте закусим немного…»
3
Эх, майор Гавря, майор Гавря! Где-то ты теперь! Вот уж, наверно, пилит начальство твою толстую шею. Вышла тебе судьба пострадать безвинно. А впрочем, что спрашивать с тебя строго? — кандидатурой Мурашова занимался и утверждал ее штаб армии, Перетятько подключился позже и ничего уже не мог изменить, если бы даже очень захотел.
Но все это осталось там — далекое, недоступное, почти забытое… Здесь же — кротовье существование, выжженная земля на магале — окраине захолустного молдавского городишки. Пропал Гриша, исчез неизвестно куда. Не действует ни одна из явок. Конечно, сказались три года оккупации. Война, неволя…
Красивая была здесь земля! Тот год, что Мурашов провел в Бессарабии после училища, так и остался самым счастливым из всех, что прошли между рождением и сегодняшним бытием. Все тогда было у него: и жена, и служба, которая нравилась. Теперь, при воспоминании о том времени, казалось: и хатки были наряднее, и пышнее деревья, и небо голубее, и село, где стоял их гарнизон, выглядело чище, красивее этого городка. Наверно, просто другими глазами смотрел на все. И думал, что так все и должно быть, и будет всегда. Но странно: на что-то тогда обращал внимание, а что-то так и проходило мимо глаз, сердца, ума. Гриша, когда вместе готовились к выброске, как-то спросил:
— Товарищ капитан, а молдаванки красивые?
Мурашов наклонил к плечу голову, подумал и ответил:
— Не помню, знаешь… А что тебе за интерес до того?
— Да так, стихи одни вспомнил. Там про бессарабские степи, и дальше —
— Хм, Мариула! Мария — это есть, да. Еще — Мариуца, помню… И откуда ты взял, что она молдаванка? Перед костром, в шатрах… Молдаване в шатрах не живут, они народ оседлый, обстоятельный. Цыганка, скорей, их там много. Только почему шатры покинутые, вот вопрос. Кто их покинул, почему? Шатер — это, брат Гриша, богатство. Шатры, кто-то их покинул, цыганка туда забралась с другом, поет: «Твоя,
