Вошел сержант Женька Арбузов.
— Звали, Иван Степаныч?
— Ага, заходи давай. Вот и скажи теперь, Арбузов, только честно: было у тебя намерение, попытка изнасиловать эту гражданку или нет? Ну-ка давай!
У того сперло дыхание; продышавшись, воскликнул тоненько:
— Да что вы, товарищ прокурор! Зачем она мне нужна, драная шишига?! Пускай ее Бобик пялит!
— Ах, не нужна! Я тебе покажу Бобика! То так лез ночью, а то так обзываться стал! — князевские пальцы с длинными ногтями метнулись к лицу сержанта, — тот успел выскочить и припер дверь, чтобы Валька не вырвалась.
— Сядь! — бахнул кулаком Ваня. Она опомнилась, мышкой пробежала на прежнее место. — Что… ге- ге… никому ты, оказывается, не нужна, даже Арбузову… ге-ге-ге… Уведи… уведи ее, Михаил… ге-ге… в тюрьму… в тюрьму пусть едет…
Оказавшись снова в дежурке, Князева спросила тоскливо:
— Теперь уж меня отсюда — прямо в тюрьму, да?
— Ты там не безобразничай, смотри! — наказал ей Носов. — Будь девочка-ляля. Я приду на днях, увидимся.
— Я вас буду очень ждать! — она заломила на груди руки и жадно, преданно уставилась на следователя.
— Ладно, хорош тебе… — он покинул дежурку.
Из запертого изнутри кабинета Феди-комбайнера доносились гнусавое рюханье Таскаева и дробный хохоток зама по оперработе: начальство отмечало Новый год. Пусто, казенные стены, холодный воздух, неяркая лампочка на потолке. Чем-то Лилька занимается? Хоть бы позвонила… Он поел захваченные из дома рыбные консервы, запил чаем. Если подумать да посчитать — дел до хрена и больше, все они свалятся после праздника, неплохо бы сейчас хоть что-нибудь подчистить — но так неохота, Господи, ни за что браться… Снова зарычало в коридоре — это утопал Ваня. Раскинуть койку да лечь, что ли? Но дробно застучали женские сапоги, и в дверь влетела судья Марья Алексеевна Киреева:
— Мишаня! Дядя Миша! Золотко! С Новым годом! Дай поцелую!
Она называла его — семейный следователь. Ибо дважды в его делах Киреевы фигурировали как потерпевшие: и она, и муж ее, капитан МВД Пашка Киреев. Началось с него: на втором году следовательской деятельности Носова, в Октябрьские праздники, Пашка позвонил ночью по 02 и заявил, что избит, раздет и ограблен, еле дополз до автомата… Опергруппа привезла его в управление. Он был не то чтобы пьян (хотя и это чувствовалось), но сильно возбужден, дрожал, словно в ознобе. На лице его, верно, не было живого места, пальто отсутствовало, пиджак порван, запачкан кровью. Днем Пашка отправился в гости к другу, сослуживцу по следственному изолятору, где Киреев работал оперативником, они выпили бутылку и еще чекушку, — дальше показания друга кончались, и приходилось полагаться на Пашкины слова: сел на такси, задремал и вдруг почувствовал удар по голове: сидящий рядом с шофером человек перегнулся через спинку сиденья, стал его душить; потом машина встала, его выбросили наружу, сорвали пальто, вытащили деньги, били кулаками и ногами до потери сознанья. Уехали…
Материал передали Носову, и он возбудил дело по признакам разбоя. Допросил Пашку, признал потерпевшим. А дальше уж поступил глупо: вызвал Машу к себе повесткой. Она сидела перед ним, зло сжимая губы: мало того, что молокосос копается в ее семейных делах, он еще и позорит ее, судью, заставляя ходить по этим коридорам, выполнять какие-то нелепые процедуры… С Пашкой тогда провели работу: вот еще, офицер МВД будет вешать на свое ведомство нераскрытое тяжкое преступление! Пускай напишет, что был абсолютно пьян, очнулся в кустах, ничего не помнит… Не напишет — уволим к черту! Задерганный капитан согласился с радостью; Бормотов начертал на деле: «Прекратить по п.1 ст.5 УПК»- в связи с отсутствием события преступления. А через неделю Марья Алексеевна вернула Носову дело на доследование, придравшись к очевидному пустяку, который можно было прекрасно выяснить в судебном заседании. Конечно, это была обыкновенная месть: полез, мол, не в свои дела, вел себя недостаточно деликатно. Запахло керосином: если у следователя задир с судьей — следователю надо искать другое место. Или переходить в другую службу (Монин даже поинтересовался тогда, что он думает о месте участкового). Но тут доспели другие события, вопрос решился сам собой. Из киреевского кабинета, прямо в суде, увели сумки ее и двух заседателей, обчистили карманы их пальто и утащили пару сапог — те, что были помоднее и подороже. Как раз сломался замок в двери — там все обветшало, как и само здание суда, — и Маша, уходя на процесс, оставила ее незапертой. Тем же вечером задержали воров, установить их оказалось просто: заседание, во время которого случилась кража, было по делу некоего Черногузова, он проник пьяный с черного хода в продмаг и украл плащ из подсобного помещения. Во время суда в зал заглянули двое парней, они крикнули подсудимому что-то ободряющее и скрылись, после того как судья велела им немедленно убираться. Набежавшие на крик обнаружившей пропажу Киреевой оперативники первым делом выяснили этот факт. Призвали Черногузова: кто заглядывал? Остальное было уже делом техники. Воры оказались соседями подсудимого, давними друзьями. Они с утра опохмелились, сунулись в суд — а им не дали даже зайти в зал. «Надо заделать ей козу!» — предложил один, а другой согласился. Подошли к кабинету, дернули незапертую дверь…
Узнав, что и это дело угодило к Носову, Марья Алексеевна раздражилась: «Ну что за наказание!» Однако это следствие и сблизило их: повстречавшись с Михаилом несколько раз, выведав то, что ей надо было — она поняла и его положение в ситуации с Пашкой: там следователь, по сути, не мог ничего ни решить, ни предпринять, дело лишь числилось в его производстве, а судьбу его вершили другие. Потом — в лице «дяди Миши» у нее появилась отдушина: раз уж силой обстоятельств он знал всю правду о ее семье — ему, не стесняясь, можно стало поведать свои горести, пожаловаться на непутевого Пашуньку, рассказать о трудностях с детьми, о их болезнях. Михаилу нравилось бывать с ней: если она распахивалась навстречу человеку — так уж всей не по-бабьи щедрой натурой, и дурак только мог не оценить ее ума, точности суждений, удивительного юмора. Носов дивился даже: как такая баба досталась вполне заурядному, даже убогому умом, хвастливому и вздорному Пашке?
— Те-етя Маша!
На совсем уж дружескую ногу они так и не перешли: сказывалась разница в возрасте (она была на пять лет старше Носова), в положении.
— А я приехала с хулиганами разбираться — да вот, решила заглянуть…
— Как Новый год встречала?
— Тут встретишь, как же… Сидела, слезы точила. Пару рюмок выпила, правда — да что за удовольствие, одной-то? Пашка сутки дежурил. Утром пьяный приперся — они, видно, там сменились да и нажрались. А может, на дежурстве еще. Пришел, давай дома выпить искать. Нашел, стакан хлобыстнул, спать завалился. Такие вот семейные радости. Дети по елкам убежали кто куда. Я сюда поехала.
— Много хулиганов-то?
— А я не знаю. С ними Анатолий Геннадьевич разбирается.
Зырянов, председатель суда.
— Чего так? — навострил уши Носов. — Вдвоем аж нагрянули.
— Так уж… — Маша пожала плечами. — Мы вчера еще договорились, что он меня свозит. А сейчас сказал: «Зачем тебе в праздник эти хлопоты? Я сам как-нибудь».
— Какой он у вас, оказывается!
— Вот такой… — Киреева вдруг начала краснеть. — Ты не думай, пожалуйста, чего не надо.
— Еще об этом стану думать! Больше не о чем!
Э, тюремный капитан Пашка! Не пил бы ты вмертвую, не заставлял жену плакать по праздникам… Как она запунцовела. Председатель суда ее ровесник, перевелся из района. Чего вдруг они заездили на пару? Михаил видел уже — мчались куда-то вдвоем на зыряновском «жигуленке».
— Давай-ко, дядя Миша, клюкнем маленько… — она вынула из сумки чекушку. — С Новым годом! Давай, милый! Чтобы у тебя все было хорошо.
Выпили половину, закусили Машиными же конфетами. Румянец у нее прошел.
— Такие дела, Миша. Катаюсь, вино пью… сама не понимаю, что делаю. Ну, и нечего судить…
