— Ну как же… сейчас позвоню только… Лиль? Привет еще раз. Я, Лиль, не могу сегодня рано… подежурить надо, понимаешь? Хозяшев просил подменить. Он ведь фронтовик, его день, как откажешь?..
— Может, хоть к ночи подъедешь? — вздохнула Лилька.
— Ну, уж к ночи-то — обязательно! — заверил ее Носов.
На самом деле сегодня дежурил Лешка Зенков. Завтра — сама Анна Степановна.
Когда проходили мимо окошка дежурного, из него высунулся Монин.
— Что, причащаться пошли? — рявкнул он. — Глядите у меня, чтобы все было тихо!
— Служим Советскому Союзу! — откликнулся Шишкин.
Общепитовские дамы встретили их уже изрядно окосевшие: директорша спала где-то в подсобке, Надька ходила, шатаясь, и несла разную чепуху; лишь Клара Робертовна еще более или менее держалась.
— Н-да-а… — протянул Хозяшев. — Что ж, будем принимать действительность такой, какая она есть. Но вы учтите: выпить больше не дадим. А насчет закуски придется, видно, самим распоряжаться.
Они с Шишкиным и Кларой Робертовной ушли куда-то и вернулись с кульком апельсинов, красной рыбой, двумя палками копченой колбасы, лососевыми консервами, двумя коробками дорогих конфет.
— Все закрома проверили? — осведомился Фаридыч.
— Ну как же! Если день фронтовика — открывай все заначки, волоки к столу…
Стол вскоре и правда смотрелся роскошно: шампанское, болгарское сухое и крепленое, коньяк…
— Как бы нам, братцы, тут и не сковырнуться, — заметил осторожный Хозяшев. — Домой нас развозить некому будет…
— А мы вас поло-ожим! — завопила Надька, вешаясь на Фаридыча. — А мы вас приголу-убим!..
Шишкин же сказал так:
— Главное — не выползать отсюда раньше времени. Выпил, здесь же проспался, опохмелился — и в дорогу. Огородами, огородами…
И понеслось!
Носов после шампанского оглоушил себя коньяком и вырубился. Очнулся — кругом темно, только доносятся откуда-то пьяные голоса. В помещение сыпал небольшой свет, — оглядевшись, следователь понял, что лежит в самом зале кафе, в уголке недалеко от кассы (по сути, кафе было обыкновеной столовкой — с раздачей, столами для подносов, утлыми посетительскими столиками), на большом мешке, который, видно, сам прихватил по дороге сюда для подстилки. Он закряхтел, поднимаясь. Быстро же его шибануло. Зело борзо… Как он здесь-то оказался? В самом деле. Ах да, сегодня же они закрылись в пять, предпраздничный день… Носов двинулся на свет и вошел в коридор. Голоса стали явственнее, он смог уже различать их. Зашел в уборную, вымыл лицо, подставил под воду затылок. Стало чуточку легче.
Дым стоял в директорском кабинете — хоть вешай топор. Несмотря на распахнутую форточку. Потому что курили все: и мужчины, и женщины. «Поспал? — ласково спросила Михаила Надька. — Ну и славно. Я тоже вздремнула маленько. Садись, дай-ка я тебе налью…» Носов хватил полстакана «Варны» и огляделся уж, как следует. Старики были, конечно, пьяные, — но, как ни странно, держали себя молодцами. Коля Хозяшев рассказывал, в какой он рос до войны глухой местности. «Там еще до сих пор, говорят, такое случается: едет шофер по лесной дороге — вдруг выскакивает из темного непролазного леса мужик в лаптях и армяке, и начинает бежать рядом с кабиной, какая бы скорость ни была. Бежит, бежит километров десять и все кричит: „Машина на гвожьди!..“» — «Гы-ы-га-га-а-а!.. Машина… на гвожьди… Го-о-ах-ха-ха-а!.». Директорша, как поведала Надька, ушла домой; Клара кемарила на стуле. «Ты что, ослабел, сынок? — спросил Фаткуллин. — Что-то быстро уполз…» — «Да, вышибло как-то сразу». — «Ну, не журись. Пей давай, лопай».
Неожиданно раздался страшный стук в дверь. Словно в нее бухали деревянной балдой. Все переглянулись, Надька побледнела. Кто бы это мог быть? «Ничего! Открывай! — приказал Шишкин. — Нас здесь трое фронтовиков, все офицеры милиции, при форме — отобьемся от любого!» Хотя боязнь все-таки была, понимали: если свои, но не отдельские, а солдаты-милиционеры из батальона срочной службы или мотодивизиона — хрен от них отобьешься, там есть служаки, вызовут подкрепление — и живо окажешься где-нибудь на цугундере. С другой стороны — зачем сюда может пожаловать чужая милиция? Особенного шума нет, общественный порядок никто не нарушает, а что творится за дверьми — это вообще не их дело.
Надька ушла; слышно было, что она с кем-то препирается; звякнул замок, раздался тяжкий топот по коридору. Наконец дверь рванули, и гнусавый хриплый голос заревел:
— Вот где они скрываются, негодяи! Бросайте оружие, руки за головы! Вы все арестованы и будете сидеть!..
Из-за широках плеч прокурора Ивана Степаныча Таскаева выглядывала бледная перепуганная Надька.
— Здор-рово, ребята! Здор-рово, братья! — захрипел Ваня. Он еле стоял на ногах. — С пр-р- раздником! Выпьем за тех, кто ком-мандовал р-ротами!..
— Милости просим, Иван Степаныч! — раздались голоса. — Надежда, стул гостю дорогому! Какими судьбами? Мы думали, вы там сегодня с прокурорскими гужуетесь!
Когда налили, Таскаев поднялся, качнувшись; стакан утонул в его огромной пухлой грабле.
— З-за Сталина!
Все кивнули и молча выпили. Носов ожидал, что тост откажется поддержать хотя бы Фаткуллин: за убитого в тридцать восьмом отца, за изломанное детство. Нет, ничего. Высосал, и даже с торжественным видом. Михаил подошел к нему, встал рядом и тихо спросил:
— Ты чего, Фаридыч, двуличничаешь? Зачем за него водку пьешь?
— Это — другое, — так же тихо ответил капитан. — Ты эти вещи не путай. Это — война. Другое дело. Святое. Нельзя не выпить.
— Ну-ну…
— И какой же вы, ребята, замечательный народ, — гугнил между тем Ваня-прокурор. — Люблю я вас, стервецов. Эй, Анвар Фаридыч! Давай-ка устроим соревнование: кто больше Есенина знает? Любишь ведь его, верно? Вс-се сведения об вас имею…
— Какой разговор! — откликнулся Фаткуллин. Есенина он готов был читать и слушать бесконечно. — Устроим соревнование — русский с татарином, а?
— Знаешь, — одобрительно сказал прокурор. — Но это то, что многие знают. А вот я сейчас прочитаю — и почувствуешь, что слабак.
Он начал «Анну Снегину».
Михаил знал эту поэму, тоже любил ее, но был сначала равнодушен к чтению. И все-таки когда Ваня захрипел:
горло сдавило, и по лицу покатились слезы. Какая поэзия, и какая кругом грязная жизнь! И ты сам
