руководит навык, я ни о чем не думаю, внутри меня все словно вымерзло. Поменяв местами мозг, делаю президенту регенерационную операцию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины, тащу его к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину; движимый мелькнувшей мыслью, тщательно стираю с нее следы его пальцев, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего самого любимого ученика и сотрудника.
Я думал, что благодаря врачебной привычке окажусь нечувствительным к зрелищу смерти, виду крови. Но я ошибался. Мир перевернулся во мне, а одновременно и желудок — ничего не поделаешь, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы нажать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи.
Когда я пришел в себя, возле моей кровати собрался, как говорится, весь институт. Заметив, что я очнулся, сотрудники быстро вытолкали друг друга из комнаты, остались лишь мой второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил: что с Фельсеном? Видимо, врачу не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена упала, надо полагать, расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.
— Но что с ним? — повторил я, дрожа от нервной лихорадки, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.
— Умер, — ответил врач.
После того как машина автоматически закончила все операции, диктатора в огромном белом тюрбане отвезли в палату, где установили кровать и для меня, так как я сам пожелал наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить лишь по моему специальному вызову.
В том здании института, где лежит диктатор, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей больного. Несколько раз мелькала красная рожа Кабана…
— Проф…
Я вздрогнул. Меня диктатор не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то когда мы бывали вдвоем! На несколько мгновений я замер, потом сразу выедал находившуюся в палате сестру и, повинуясь внезапной мысли, склонился над ним. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:
— Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?
Взгляд его стал еще более пристальным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:
— Как вы себя чувствуете, господин президент?
С каждым разом мой голос становился взволнованнее.
— Но проф… — снова заговорил он, повел вокруг удивленным взглядом, потом вопросительно посмотрел на меня.
Я не знал, что делать. Я опустился на стул, зубы у меня стучали. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.
Не знаю, сколько времени я просидел, как вдруг насторожился. Диктатор повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к нему.
— Как поживаете, проф? — спросил он ласково — так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен. Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул. — Вам плохо? — воскликнул он характерным, столько раз слышанным мною по радио глубоким баритоном диктатора. Он хотел было подняться, но опрокинулся навзничь.
— Осторожнее! — закричал я. — Вам еще нельзя двигаться!
Поборов себя, я сел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь диктатора, поросшая шерстью. Невольно мне представилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…
— У меня все нормально, — произнес я, но голос мой прервался. Я глубоко вздохнул. — Но вот как вы себя чувствуете? — Я поостерегся называть его по имени. — Вы знаете, где находитесь?
Он сделал движение, словно спрашивая: “А правда, где я?” — задумался и в замешательстве пожал плечами.
— Что вы помните? — спросил я и как бы мимоходом добавил: — Специальная лаборатория… Машина для черепных операций…
— Погодите! — вскричал он. — Проф, я влез на ваше место!
Казалось, он считает, будто все в порядке вещей.
— А потом?
— Что потом? Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, — он поморгал. — Фу, как я мерзко оброс волосами, — сказал он, проведя руками по груди. — И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так воняет?
— Не воняет, — перебил я, — это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.
— Но я никогда этого не ощущал! — взволнованно проговорил он.
Шутливым тоном я сказал:
— Рыба собственной косточкой не давится!
Он насторожился и, казалось, начал что-то понимать.
— Вы забрались в машину и включили ее… В параллельной конструкции лежал диктатор, помните?
На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого нуги не было: пришлось прыгать головой в воду. Сняв висевшее над умывальником зеркало, я поднес его к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком — не думаю, что диктатору доводилось когда-нибудь испускать такой вопль — закрыл лицо руками и потерял сознание.
Когда я привел его в себя, он разрыдался. За свою врачебную практику я видел много отчаяния, еще больше слышал плача, но так рыдать может лишь тот, кто потерял больше всего на свете — самого себя… Собственно говоря, лишь сейчас я вдруг осознал, что произошло, что мы сделали, точнее, что сделал я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека…
Наконец, применив сильнейшие средства, мне удалось его успокоить, усыпить. Сам смертельно измученный, я повалился на кровать…
— Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? — Лицо его исказилось, я понял, что он снова может потерять сознание. Самым ласковым тоном, на который только был способен, я продолжал: — Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу. — Я говорил тихо, но с гипнотизирующим спокойствием и решимостью. А его взгляд теперь стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения никогда так не глядел на мир…
— Мати… — Кажется, я впервые назвал Фелъсена, по имени, и он слегка повернул ко мне голову. — Не только я, ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты обладаешь, энергией молодости. — Тут он поднял руку и сделал отрицательный жест, но слушать продолжал. — Если кто-либо способен видеть вещи насквозь, разгадывать, что скрывается за внешним,
