- только 4-й тюремный лагпункт оставался тюрьмой.
На всех вышках стало по четыре краснопогонника! - было кому в уши вбирать оскорбления! Против вышек собирались и кричали им (а женщины,
конечно, больше всех): 'Вы - хуже фашистов!.. Кровопийцы!.. Убийцы!..'
Обнаружился, конечно, в лагере священник и не один, и в морге уже служили панихидную службу по убитым и умершим от ран.
Что за ощущения могут быть те, которые рвут грудь восьми тысячам человек, всё время и давеча и только что бывших разобщенными рабами - и вот
соединившихся и освободившихся, не по-настоящему хотя бы, но даже в
прямоугольнике этих стен, под взглядами этих счетверённых конвоиров?!
Экибастузское голодное лежание в запертых бараках - и то ощущалось прикосновением к свободе! А тут - Февральская революция! Столько подавленное - и вот прорвавшееся братство людей! И мы любим блатных! И блатные любят нас! (Да куда денешься, кровью скрепили! Да ведь они от своего
закона отошли!) И еще больше, конечно, мы любим женщин, которые вот опять рядом с нами, как полагается в человечестве, и сёстры наши по судьбе!
В столовой прокламации: 'Вооружайся, чем можешь, и нападай на войска первый!' На кусках газет (другой бумаги нет) чёрными или цветными буквами самые горячие уже вывели в спешке свои лозунги: 'Хлопцы, бейте чекистов!' 'Смерть стукачам, чекистским холуям!' В одном-другом-третьем месте лагеря, только успевай - митинги, ораторы! И каждый предлагает своё! Думай - тебе
думать разрешено - за кого ты? Какие выставить требования? Чего мы хотим?
Под суд Беляева! - это понятно! Под суд убийц! - это понятно. А дальше?..
Не запирать бараков, снять номера! - а дальше?..
А дальше - самое страшное: для чего это начато и чего мы хотим? Мы хотим, конечно, свободы, одной свободы! - но кто ж нам её даст? Те суды, которые нас осудили - в Москве. И пока мы недовольны Степлагом или Карагандой, с нами еще разговаривают. Но если мы скажем, что недовольны
Москвой... нас всех в этой степи закопают.
А тогда - чего мы хотим? Проламывать стены? Разбегаться в пустыню?.. Часы свободы! Пуды цепей свалились с рук и плеч! Нет, всё равно не
жаль! - этот день стоил того!
А в конце понедельника в бушующий лагерь приходит делегация от начальства. Делегация вполне благожелательна, они не смотрят зверьми, они без автоматов, да ведь и то сказать - они же не подручные кровавого Берии.
Мы узнаем, что из Москвы прилетели генералы - гулаговский Бочков, и заместитель генерального прокурора Вавилов. (Они служили и при Берии, но
зачем бередить старое?) Они считают, что наши требования вполне справедливы! (Мы сами ахаем: справедливы? Так мы не бунтовщики? Нет-нет, вполне справедливы!) 'Виновные в расстреле будут привлечены к ответственности!' -
'А за что женщин избили?' - 'Женщин избили? - поражается делегация. - Быть этого не может'. Аня Михалевич приводит им вереницу избитых женщин.
Комиссия растрогана: 'Разберёмся, разберёмся!' - 'Звери!' - кричит генералу Люба Бершадская. Еще кричат: 'Не запирать бараков!' - 'Не будем
запирать'. - 'Снять номера!' - 'Обязательно снимем', - уверяет генерал, которого мы в глаза никогда не видели (и не увидим). - 'Проломы между
зонами - пусть остаются! - наглеем мы. - Мы должны общаться!' - 'Хорошо, общайтесь, - согласен генерал. - Пусть проломы остаются'. Так братцы, чего нам еще надо? Мы же победили!! Один день побушевали, порадовались, покипели
- и победили! И хотя среди нас качают головами и говорят - обман, обман!
- мы верим! Мы верим нашему в общем неплохому начальству! Мы верим потому, что так нам легче всего выйти из положения...
А что остаётся угнетённым, если не верить? Быть обманутыми - и снова верить. И снова быть обманутыми - и снова верить.
И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на работу, примирясь со своими мертвецами.
И еще в это утро всё могло кончиться тихо! Но высокие генералы, собравшиеся в Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли же они серьёзно признать правоту заключённых! Не могли же они серьёзно наказывать военнослужащих МВД! Их низкий рассудок извлёк один только урок: недостаточно были укреплены межзонные стены! Там надо сделать огневые зоны!
И в этот день усердное начальство впрягло в работу тех, кто отвык работать годами и десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто знал, как взяться - брал в руки мастерок; солдаты, свободные от вышек,
катили тачки, несли носилки; инвалиды, оставшиеся в зонах, подтаскивали и
поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы, восстановлены разбитые
фонари, вдоль внутренних стен проложены запретные полосы и на концах
поставлены часовые с командой: открывать огонь!
А когда вечером колонны заключённых, отдавших труд дневной государству, входили снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться, чтобы поскорей запереть. По генеральской диспозиции, нужно было выиграть этот первый вечер - вечер слишком явного обмана после вчерашних обещаний, - а
там как-нибудь привыкнется и втянется в колею.
Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в воскресенье - перекликались ими третья и вторая зоны, как на большом хулиганском гуляньи (эти свисты были еще один удачный вклад блатных в общее дело). И надзиратели дрогнули, не кончили своих обязанностей и убежали из зон. Один только офицер сплоховал (старший лейтенант интендантской службы Медведев), задержался по своим делам и взят был до утра в плен.
Лагерь остался за зэками, но они были разделены. По подступившимся к внутренним стенам - вышки открывали пулемётный огонь. Нескольких уложили,
нескольких ранили. Фонари опять все перебили из рогаток, но вышки светили
ракетами. Вот тут второй зоне пригодился хозофицер: с одним оторванным
погоном его привязали к концу стола, выдвинули к предзоннику, и он вопил
своим: 'Не стреляйте, я здесь! Здесь я, не стреляйте!'
Длинными столами били по колючке, по свежим столбикам предзонника, но под огнём нельзя было ни проломить стену, ни лезть через неё - значит, надо
было подкопаться. Как всегда, в зоне не было лопат, кроме пожарных. Пошли в
ход поварские ножи, миски.
В эту ночь, с 18 на 19 мая, прошли подкопами все стены и снова соединили все лагпункты и хоздвор. Теперь вышки перестали стрелять, а инструмента на хоздворе было вдоволь. Вся дневная работа каменщиков с погонами пошла на смарку. Под кровом ночи ломали предзонники, пробивали стены и расширяли проходы, чтобы не стали они западнёй (в другие дни их сделали шириной метров в двадцать).
В эту же ночь пробили стену и в 4-й лагпункт, тюремный. Надзорсостав, охранявший тюрьмы, бежал кто к вахте, кто к вышкам, им спускали лестницы. Узники громили следственные кабинеты. Тут были освобождены из тюрьмы и те, кому предстояло стать во главе восстания: бывший полковник Красной армии Капитон Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой; после войны он командовал полком в Германии, и кто-то у него сбежал в Западную - за это
и получил он срок; а в лагерной тюрьме он сидел 'за очернение лагерной
действительности' в письмах, отосланных через вольняшек); бывший старший
лейтенант Красной армии Глеб Слученков (он был в плену; как некоторые
говорят - и власовцем).
В 'новой' тюрьме сидели жители посёлка Кенгира, бытовики. Сперва они поняли так, что в стране -
