– Нека, только догадываюсь.
– Давай о твоей догадке поговорим.
Чибисова, опустив глаза, похлопала паспортом по ладошке:
– Константин Георгиевич, они же меня убьют, если узнают, что проболталась.
– Некому, Тата, тебя убивать, – сказал Веселкин. – Сапунцов сам убит, и Ширинкин без сознания лежит в реанимации.
Загнутые длинные ресницы Чибисовой взлетели к бровям:
– Ну, ни фига себе жизнь пошла!.. Максим ведь может очухаться…
– Когда очухается, на много лет сядет в колонию строгого режима за двойное убийство.
– И меня из его квартиры вытурят?
– Ты прописана здесь, станешь полновластной хозяйкой.
– Не обманываете?
– Зачем мне тебя обманывать.
– Ой, какая прелесть!.. Знаете, Константин Георгиевич, что я перво-наперво сделаю? Займу у Вити Синякова баксов и приведу этот шалман в порядок. Потом дам объявление в газету: «Молодая интересная женщина приглашает мужчину без вредных привычек для серьезных отношений».
– Серьезные отношения – это как? – с лукавинкой спросил Веселкин.
– Ну, хотя бы раз в неделю… встречаться.
– За деньги?
– Понятно, не за красивые глаза. Пока с Синяком расплачусь. После, если сойдемся характерами, можно и официально, с регистрацией, семью склеить, – кукольное личико Чибисовой зарделось румянцем. – Неужели мне первый раз в жизни так круто повезет?
– Может повезти, если водку пить перестанешь.
– Водяру я хлестала от безнадеги. Теперь пить бросила. Поняла, что нельзя топить горе в вине. Горе пройдет, а печень будет болеть. Если с квартирой все ладом склеится, появившийся в темном царстве луч надежды не упущу. Докажу деду, что я не проститутка!
– Горячку не пори, сначала хорошо подумай.
– Хорошо думать мне в лом. Не получается у меня это. Надо посоветоваться с бабульками во дворе. Они умные, большую жизнь прожили. Когда я к Ширинкину перебралась, они мне в глаза говорили: «Детка, с кем ты связалась. Максим – тюремщик. Не сегодня-завтра опять в колонию сядет и тебя под монастырь подведет». Да мне же прописка была нужна. Надоело болтаться, как бомже… А Вальке Сапунцову так и надо! Со мной, кобелюга, жил, а к какой-то богачке в райцентр ездил. Только, бывало, шалава позвонит ему, вихрем к ней летел. Приезжал домой опустошенный до предела. От меня отмахивался, как от вредной мухи. Дотрепался гад! И Ширинкин, чтоб ему загнуться в реанимации, следом за Валькой в райцентр зачастил.
– Тоже любовь там завел?
– Насчет любви Максим слабак. Зимой почти каждую неделю ездил с заросшим, как волосатая попса, бомжом. Кажется, Гришей его зовут.
– Фамилию не знаешь?
– Нека.
– По каким делам ездили?
– Фиг их поймет. Вроде какой-то товар отвозили бабе с лошадиной фамилией.
– Овсова? – улыбнувшись, спросил Веселкин.
– Нека. Что-то такое конское… – Тата наморщила лобик. – Кажется, Коновалиха.
– Это похоже на прозвище.
– Ну, так они говорили.
– А о «товаре» не было разговора?
– Может, был, да я не прислушивалась к их болтовне. Чтобы избежать за компанию выпивки, уходила в комнату смотреть телевизор.
– О последних поездках Ширинкина в райцентр что-нибудь знаешь?
– Не очень давно Максим выспрашивал у меня, где там находится улица Кедровая. Нарисовала ему план, как лучше проехать на Кедровую. Из этой поездки привез пачку книг поэта Царькова, а зачем, и сам не знает. В стихах Максим ни фига не рубит. Наизусть помнит всего две складухи: «Благодетели родители, рюмку водки не дадите ли». И еще: «Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать». Эти книги и теперь в комнате валяются.
– Можно их посмотреть?
– Щас притащу… – Чибисова торопливо ушла в комнату и вернулась оттуда с разорванной упаковкой книг. – Смотрите, сколько стихов припер…
Веселкин с Голубевым осмотрели упаковку. Из четырнадцати книг, указанных на типографской наклейке, в пачке оказалось тринадцать.
– Еще одна книга где? – спросил Веселкин.
