Двести лет вместе. Часть вторая

type='note' l:href='#n_895'>[895]. Но такой союз в культурных кругах не мог смягчить отношения широкого украинского населения к евреям. Мы уже в прошлой главе видели, как в ходе коллективизации «немалое число еврейских коммунистов выступило в сельской местности командирами и господами над жизнью и смертью»[896]. Это положило новый рубец на украинско- еврейские отношения, так напряжённые уже и веками. И хотя голод был прямым результатом политики сталинской, и не только на Украине (он жестоко прокатился и по Поволжью, и по Уралу), – среди украинцев широко возникло тогда же подозрение, что весь украинский голод – был дело рук евреев. Такое истолкование бытовало долго (а в украинско-эмигрантской прессе додерживалось и до 80-х годов XX века). «Некоторые украинцы убеждены, что евреи играли особую роль в создании голода… Кое-кто заявляет, что 1933 год – это месть евреев за Хмельничину»[897].

Репьём осеешься – не жито и взойдёт. Верховластье стольких евреев и меньшая еврейская затронутость бедами остального населения – могли наводить на всякое истолкование.

Еврейские авторы, напряжённо следившие за «ходом кривой» антисемитизма в СССР, однако не уследили за этим затоптанным пеплом и делали выводы довольно оптимистические. Так, Соломон Шварц пишет: «С начала тридцатых годов антисемитизм в Советском Союзе быстро пошёл на убыль», и «в середине тридцатых годов он утратил характер массового явления», «кривая антисемитизма достигла низшей точки». Он объясняет это, в частности, концом НЭПа, исчезновением евреев-нэпманов и мелких еврейских торговцев, затем помогли «форсированная индустриализация и ураганная коллективизация», которые он мило сравнивает со «своеобразным шок-тритмент, лечение электрическим ударом». – Присовокупляет и такое соображение: именно в эти годы руководящие коммунистические круги начали бороться с русским «великодержавным шовинизмом». (Не «начали», а – продолжали, продолжали ленинскую непримиримость.) Так вот, говорит Шварц: власти стали «упорно молчать об антисемитизме», «чтобы не создавать впечатления, будто борьба против великодержавного шовинизма это борьба за евреев»[898]. Это – дельное замечание.

Как раз в январе 1931 в «Нью-Йорк Таймс»[899], а затем и во всей мировой печати появилось внезапное демонстративное заявление Сталина Еврейскому Телеграфному Агентству: «Коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью»[900], – вот же, не постеснялся в демократические уши Запада выговорить и кару. И только одну-единственную нацию в СССР выделил таким образом. И тем – мировое общественное мнение было вполне удовлетворено.

Но характерно: в советской прессе это заявление Вождя не было напечатано (по его лукавой запасливости), оно произносилось для экспорта, а от своих подданных он скрыл эту позицию, – и в СССР было напечатано только в конце 1936[901]. В те дни Сталин и послал Молотова делать сходное заявление на съезде Советов.

Еврейский автор тех лет, истолковывая эту речь Молотова, как он её понял, ошибочно пишет, будто в ней оратор «от имени правительства» грозил за оказательство «антисемитских чувств» – смертной казнью[902]. Чувств! Нет, такого в речи Молотова не было, от сталинских «активных антисемитов» он не отступал. Смертные казни за антисемитизм в 30-е годы нам неизвестны, но сроки – давали, по статье Уголовного Кодекса. (Шепотком среди людей: «раньше и за царя столько не давали».)

Но вот отмечает С. Шварц перемену: «Во второй половине 30-х годов эти настроения [народное недружелюбие к евреям] получили гораздо более широкий размах… особенно в крупных центрах, где было сосредоточено большое количество еврейской интеллигенции и полуинтеллигенции… Постепенно здесь вновь начала оживать легенда о «еврейском засильи» и начали создаваться преувеличенные представления о роли евреев в составе средних и высших государственных служащих». Легенда – не легенда, но тут же и объясняет её, по меньшей мере с изрядной наивностью, всё тем же оправданием: что эта еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция просто не имела «в советских условиях почти никаких источников существования, кроме государственной службы»[903].

Это стыдно читать. Какая угнетённость и безвыходность: почти никаких источников существования, кроме привилегированных. А остальное население имело полную свободу хоть ковыряться на колхозных полях, хоть копать котлованы, хоть таскать носилки на строительствах пятилеток…

Что касается установок от властей – определённо можно сказать, что в 30-е годы в еврейском вопросе ничего от революции не изменилось и ещё не проявлялось официальное недоброжелательство к евреям. Да ведь трубилось и грезилось об «окончании вообще всяких национальных противоречий».

И у заграничных еврейских кругов никак ещё не было, да и не могло возникнуть – такого чувства, что в СССР евреи потеснены. В статье «Евреи и советская диктатура» тот же Ст. Иванович писал: «За границей многие верят тому, что в России нет антисемитизма, и на этом основании благорасполагаются к советской власти. Но в России знают, что это неправда», однако евреи «уповают на долголетие советской власти… и очень боятся её смерти», ибо: «до погромов Сталин не допускает и – надеются – не допустит». Автор сочувствует такому широкому мнению, хотя и считает его порочным: «Если диктатура большевизма падёт, можно быть совершенно уверенным в диком разгуле антисемитских страстей и насилий… Падение советской власти будет для евреев катастрофой, и всякий друг еврейского народа должен с ужасом отбросить такую перспективу»; а сам замечает, что «советская диктатура уже стала стесняться приписываемого ей юдофильства и ожидовения»[904].

А генеральную линию на 30-е годы дала резолюция XVI съезда (1930) по докладу Сталина: призыв к энергичной борьбе с шовинизмами, а в первую очередь с великорусским. Понятный для всех партийный язык. И эта борьба ещё несколько лет велась энергично. А по какому, собственно, сталинскому безумию? от того «шовинизма» уже я призрака не оставалось: ещё не провидел Сталин- батюшка совсем близкое будущее, что будет скоро тонуть – и к русскому-то патриотизму и взовёт о помощи.

Тревогу об опасности возрождения русского патриотизма забили уже тогда. Ст. Иванович в 1939 спешил подметить курс «на «любовь к отечеству», на «народную гордость» (всё в язвительных кавычках), на «шапкамизакидайловский «потреотизм» у этой диктатуры, возвращающейся ныне «к некоторым национальным традициям Московской Руси и Императорской России»[905] .

Так вот в чём была главная опасность для России перед нападением Гитлера: в русском «потреотизме»!

Эта тревога отныне не оставит еврейских публицистов и на полвека вперёд, даже и при оглядке на ту войну, когда вспыхнул массовый патриотизм, на ту войну, спасшую и советское еврейство. И в израильском журнале 1988 года читаем: «Живые традиции черносотенства… явились базой «животворного советского патриотизма», расцветшего позже, в годы Великой Отечественной войны» [906].