– Азеф несомненно стал в центре боевизма.
– Ну, и центральные акты прекратились. А какие сделаны, то все – без ЦК эсеров, как и наш Антон.
– Да я вообще Азефа не трогала, это ты приплела. Я хотела сравнить Богрова скорей с Воскресенским.
– А кто такой Воскресенский?
– Ну неужели Воскресенского не помнишь? Ну, иначе Петров. Пяти лет не прошло, и тут, в Петербурге, и ты уже не маленькая была – и не помнишь? Да как тебе всё из головы вымело!
Объяснили. Учитель из Казани, эсер-боевик, сидел приговорённый в тюрьме, и оттуда, очевидно под влиянием азефовской истории, написал письмо в охранку: предложил свои услуги, если освободят его и товарища. И охранка освободила Воскресенского и взяла на службу, но он тут же покаялся в своё ЦК – и те велели ему в очищение взорвать сразу несколько крупных полицейских деятелей. Он так и заплетал, двух- трёх главных, но попался ему только полковник Карпов, его он и взорвал на Астраханской улице.
– Ну и что ж, всё равно, – тётя Адалия была неумолима, потряхая гладковолосой мирной стареющей головкой. – Перед судом революционной этики не может быть оправдания никакому пути через охранку, и этому тоже.
– Ну, какая рационалистическая крайность! – изумлялась тётя Агнесса. – Так ведь так и вообще ничего сделать нельзя! Действовать нельзя! Если охранка используется – против самой себя? Если охранка обманута, опозорена и наказана – тоже нельзя? Это уже чистоплюйство непомерное! Важно: не кем он притворяется, а – чему он истинно служит. Воскресенский решил сразиться с охранкой её же оружием. И рискнул революционной честью! И честь эту спас, отдавая жизнь!
– По нашим народническим идеалам – и такое невозможно.
– Да ведь он же никого не предал! Да ведь он же сам пошёл открылся товарищам!
– Но тогда в чём ты видишь сходство с Богровым? Богров реально служил охранке и предавал.
– Да не доказано это! – пылала тётя Агнесса. – Это же – охранские и данные! Вот судьба одинокого идеалиста: ещё и быть оболганным перед потомками. Воскресенскому было легко: он умер, ликвидируя свои ошибки перед партией, он до самого эшафота чувствовал себя посланником революционного центра, это совсем другое дело! А Богров? – в эпоху всеобщего разочарования и разложения – одиноко! замкнуто! имел твёрдость провести свою стальную линию, – да так одиноко, так тайно, так гордо, что вот, три года прошло, и только теперь начинают выплывать, разъясняться подробности.
– Откуда же, тёть Агнесса? – Этому странному скрытому миру во всяком случае нельзя было отказать в накале страстей.
– А-а, ничего ты не читаешь, одни “миры искусства”. Вот только сейчас вышли две первые книги о нём. Одна – благородная, честная, из эмиграции, другая – из охранской клоаки.
– И всё равно ничего не прояснилось, – махнула тётя Адалия.
– Да! потому что группа анархистов-коммунистов, к которой Богров себя идейно причислял, так до сих пор, из какой-то политической осторожности, не захотела публично засвидетельствовать его революционной чистоты. Очевидно, это вредит партийным целям. И так и засыхает на умершем герое вся эта грязь. Он ушёл загадкой – и за три года никто не взялся объяснить: как же Богров дошёл до своего великого шага? А трусливое правительство по своим причинам глушило и прятало дело Богрова. А потом внимание России было заслонено процессом Бейлиса. Сложилось как всеобщий дружный заговор против одинокого. Решительно всем сошлось удобно: или лгать, или принимать ложь за правду, или молчать, кто слишком много знает. Молчат и личные друзья Богрова. Его естественно ненавидят реакционеры. Но нападают и революционеры, кто слишком уверен в своей безупречности. А общество и печать почуяли такую политическую выгоду: принять за истину полицейскую клевету, что Богров был верный охранник: ведь тогда им удобней клеймить охранный порядок! – а что им честь человека? А либеральчикам – выгодный момент отмежеваться от террора, ведь они теперь разлюбили террор, теперь они хотят заявить себя верноподданными паиньками. Либералам выгоднее всего так считать: Богров – провокатор, и правительство прячет гниль своей системы. Либералам выгоднее всего видеть в этом убийстве руку охраны, и только её. А социал-демократы, кто и револьвера в руках держать не умеют, не знают где ручка, где дуло, тоже обрадовались: не свалишь на революционеров, не свалишь на евреев, не начнёшь преследований. Заячьи душёнки! А газеты лепили всякие подозрительные сообщения, лишь бы сенсация. А от газет и распространился общий гипноз. В политической игре потопили героя – и высочайший подвиг лишился морального обаяния! Бьют лежачего – и заступиться некому. Бьют казнённого, кто уже никогда не защитится сам! Бросают грязью в свежую виселицу! И ты поддаёшься, Даля, этой гнусной либеральной клевете!
На защите ли, в нападении, но в вопросе страстном тётя Агнесса умела становиться розовато-серой пантерой, розовые пятна к приседи волос. Страшноватой. Уж била лапой – так всех подряд, никого не щадя, никого не боясь.
Но и картина не могла не захватить: одинокий смельчак – и всеобщий заговор несправедливости.
В такие минуты, когда тётя Агнесса особенно горячилась, – тётя Адалия, в своём тёмно-сером или выгоревшем чёрном, как монашенка, старалась как можно больше выиграть хладнокровностью. На узкой груди она сжимала пальцы в неразорвимый замок, а тонкие губы ее выразительно изгибались в недоверии:
– Так-так. Но что-то уж слишком невероятное совпадение: решительно всем, кто никогда ни в чём не сходится, от крайне-левых до крайне-правых, вдруг сошлось выгодным одно и то же: считать Богрова охранником. Не похоже ли всё-таки на неопровержимую истину?
– Нет, не похоже! – отмахивалась Агнесса. – Вот бывают в истории такие роковые совпадения! Правительство дёрнулось, пообещало в Думе “пролить самый яркий свет” – и осеклось.
– И почему же? – уверенно и даже язвительно сдерживала Адалия худенькие пальцы немолодых рук. – А не странно разве, что сторонники Столыпина, собравшись порыдать над дорогим трупом, вот недавно шумно открывая памятник, вознося покойному похвалы, – никто не выступил и не сказал просто, ясно: кто убил и почему? Им бы – ну зачем скрывать? Вся правда о Богрове находится в департаменте полиции, в охранных архивах, – а наружу её не выпускают. Почему?
– Потому что правда о Богрове – страшна правительству и всем правящим! – отдавала розовым Агнесса, расхаживала по комнате с хвостом папиросного дыма.
– А потому что, – с дивана не вставая, тихо и колко подавала Адалия, – правительству невозможно признаться, что председателя совета министров убил правительственный агент. Это как раз и было бы то, что состроено из Азефа.
– Нет!! Потому что: правительству невозможно, стыдно признать, что всю их знаменитую мощную государственную охрану морочил одинокий умница-революционер. Чего тогда стоит весь их департамент полиции! Какое тогда уважение к государству? Вот правительство и поставило свою печать на кулябкинском отчаянном измышлении. И ревизия Трусевича и последующие, чуя носом верхний ветер, ещё и к делу не приступая, – заранее признавали, что Богров – секретный сотрудник. И вот клевета, пущенная Кулябкой, для сохранения своего жирного тела и ленивой шкуры, – единодушно и без проверки признана, подхвачена и жандармской корпорацией, и судейским сословием, и – увы – небескорыстным обществом.
Так ни на шаг не подвинулась Вероника понять о Богрове, теперь ещё – Кулябка кто такой?
– Начальник киевского охранного отделения! – швырнула ей тётя Агнесса. – От него и пошло, что Богров – агент. Да только Кулябке и охранке и спасительна эта версия, Кулябке иначе на каторгу идти! ему безопасней, чтоб его переплели с Богровым и чтоб тот был “долгий верный сотрудник”. И всем высшим чинам так безопасней, свести к тому, что нарушен какой-то пункт какого-то циркуляра, и только. И особенно выгодно представить Богрова заагентуренным как можно раньше и сотрудником как можно более успешным. Пускали даже сплетню, что Спиридович заагентурил его ещё гимназистом четвёртого класса! И какой только лжи не давали просочиться в печать: что у Богрова были сообщники, их перехватили. А он – одиноко шёл на смерть, он и не рассчитывал спастись!… И кто ж против Богрова единственный свидетель на суде? Опять Кулябко! И на ревизиях – чьи единственные материалы, что Богров – старый охранник? Кулябки же! И всё – голословно.
– Ну как же голословно? – ласково-вкрадчиво спрашивала Адалия. – На полтора года исчезал из поля
