совещание состоится завтра”.
Спросил и Столыпин Курлова, какие новости со злоумышленниками, – тот ответил, что не знает, уточнит в антракте. Уже взвивался и занавес.
В первом антракте Курлов ничего не узнал или не узнавал, Столыпин перестал и думать. Прошёлся один по партеру.
Доставало ему о чём подумать в эти нелепо теряемые для работы дани, в первый день рабочего сентября, осени, в которую должна была решиться его Реформа.
Во втором антракте к нему подошёл попрощаться Коковцов – он, счастливый, уезжал в Петербург, в министерство.
– Возьмите меня с собой, – пошутил Столыпин грустно. – Мне тут нехорошо. Мы с вами тут лишние, прекрасно обошлось бы и без нас.
Всегда это был – капризный, упрямый министр, которого надо было постоянно уламывать, потому что он видел роль министра финансов не в развороте бюджета для могучего хода России, а в задержке трат, в сохранении денег. Но сейчас так освежительно было видеть делового человека.
И в этом антракте Столыпин тоже не вышел из душного зала, да некуда было идти. Он стал у барьера оркестра, локтями назад на него опершись, грудью к проходу. Он был в облегчённом белом сюртуке (а как бы стиснуто и жарко в броне!).
В зале оставались немногие, проход пуст до самого конца. По нему шёл, как извивался, узкий длинный, во фраке, чёрный, отдельный от этого летнего собрания, сильно не похожий на всю публику здесь.
Столыпин стоял беседовал с пустым камергером, который не считал потерей ещё беседовать и рядом стоять с этим премьер-министром, никто более важный не подошёл.
Они оба – угадали одновременно преступника на его последних шагах! Это был долголицый, сильно настороженный и остроумный – такие бывают остроумными – молодой еврей.
Угадали – и камергер бросился в сторону, спасая себя.
А Столыпин – снял локти с барьера – вперёд! – руки вперёд и броситься вперёд, самому перехватить террориста, как он перехватывал прежде!
А тот уже открыл наставленный чёрный браунинг – и что-то косо дёрнулось в его лице – не торжество, не удивление, а как бы невысказанная острота.
Ожог – и толчок назад, опять спиной к барьеру.
И – второй ожог и толчок.
Как будто выстрелами пришило Столыпина к барьеру – он теперь свободно стоял.
Террорист, змеясь чёрной спиной, убегал.
И никто за ним не гнался.
Кто-то крикнул: “Держите его!” – кажется, да, это был надтреснутый голос Фредерикса, близко тут.
Столыпин стоял. Подвинуться! он не мог, а стоял легко.
Сколько охотились – всё-таки достали.
Он ещё не почувствовал ничего, стоял как нетронутый, а уже знал и понял: смерть.
Ранило ещё и само выражение тонкого убийцы.
Столыпин стоял всё один.
Подбежал профессор Рейн.
Да, вот, расплывалась и густела кровь по белому сюртуку справа, большим пятном.
А под пятном, в этом месте, было тепло.
Столыпин поднял глаза вправо, выше над собою он чувствовал там или помнил и теперь искал.
Вот Он: стоял у барьера ложи и с удивлением смотрел сюда.
Что же будет с…?
Столыпин хотел его перекрестить, но правая рука не взялась, отказалась подняться. Злополучная, давно больная правая рука, теперь пробитая снова.
Что же будет с Россией?…
Тогда Столыпин поднял левую руку – и ею, мерно, истово, не торопясь, перекрестил Государя.
Уже и – не стоялось.
Выстрел – для русской истории нисколько не новый.
Но такой обещающий для всего XX века.
Царь – ни в ту минуту, ни позже – не спустился, не подошёл к раненому.
Не пришёл. Не подошёл.
А ведь этими пулями была убита уже – династия.
Первые пули из екатеринбургских.
66
Что такое государственная служба? Это – самая устойчивая из служб и самое выгодное из занятий, если его правильно понимать. Государственная служба это – осыпающее нас расположение высших лиц и постепенное наше к ним возвышение. Это – поток лестных наград и ещё более приятных денег, иногда и сверх жалования. Если уметь.
Среди своих, садясь за роскошный стол, как говорится, хе-хе-хе: поручи прокормить казённого воробья – без своего поросёнка за стол не сядем.
Пётр Великий, основавший наше регулярное государство, завещал нам великую Табель о Рангах: весь путь возможного восхождения как по военному ведомству, так и по цивильному он выложил чёткими ступенями, не допускающими разнотолкования, чётко соотнося успехи на обеих лестницах, воздвигнутых над аморфным российским народом, и давая каждому служащему человеку точное понимание достигнутого им значения, степень его начальствования, степень подчинения и расчёт возможностей вверх. Тот, кто нутрянее этими законами проникнут, тот и успешнее продвигается к верхам государства.
Но и не так просто эти законы надо понимать, как терпеливую выслугу. Терпеливые в лямке выкладывались, высыхали в слишком мерном продвижении, так ничего заметного и не достигнув в жизни. Услужение высшим – непременное условие успеха, но никогда не продвинуться достаточно высоко на одном лишь услужении: надо иметь и собственные решительные движения. (Это можно пояснить служебным продвижением Наполеона). И безупречное знание и применение всех законов – также условие неполное. Конечно, надо уметь во всякую минуту выхватить и выстелить нужную статью. Знание законов вооружает нас как пастью сильных зубов, и ты находчиво обнажаешь их против недругов, против соревнователей, против ревизий, против, упаси Бог, суда, – но иногда, чтобы верно знали твою силу, надо слегка дать почувствовать твои зубы – и стоящим над тобою (кроме, разумеется, незакатного государева солнца). В разумной дозе применённое, такое смелое действие может сильно поспешествовать твоему продвижению вверх.
На низах служебной лестницы по обстоятельствам или неразумению твоей юности могут произойти и ошибочные рыски: побуждаемый слишком прямолинейной мыслью о славе, ты неверно начнёшь службу гвардейским офицером, к чему есть неоценённые препятствия (даже, например, недостаточный рост). Затем ты исправишься – через военно-юридическую академию в военно-судебное ведомство, но всякое исправление есть уже попоздание, уже сорван темп твоего продвижения, 13 лет ты закисаешь в провинциальном прокурорском надзоре, тебе 43-й год, а ты – много ниже средней линии лестницы, ты – ещё в многолюдной чиновной полосе, где толпятся неудачники, и втуне всё твоё понимание способов, никак не применятся твои напористые возможности, и не подставятся те высокие кресла, к которым струятся достойные блага.
И вот, расхаживая в печали по своему вологодскому прокурорскому кабинету с окнами на провинциальную убогость и в который раз размышляя над цепью своих неуспехов, – ты вдруг осеняешься
