Но раздался и гордый отклик:
– Как можно щепкой вливаться в патриотические хождения толп? Для чего же мы столько лет искали сознания и открытых глаз?
И ещё одна бойкая сухолицая возражала тонко, резко:
– Мы задыхаемся? – да! Но от внутренних неустройств! Нам не война нужна, а долгий мир! А если б мы в эту войну не вмешивались?
На неё почти прикрикнула совсем не молодая курсистка, не ровесница им всем:
– Надо мыслить в категориях национального существования! Это – дуэль насмерть между славянством и германизмом. И если б мы оставили Францию одну – уже в этих бы днях её Германия разбила, и повернулась бы на нас, – и нам пришлось бы один на один! Мы – в Союзе, и выход – только победа союзников!
Ещё одна чёрненькая, со схваченным хвостиком волос, протестовала:
– Вы говорите – национальное единодушие. Это – опасная вещь. Это значит, какая-то из двух сторон – общество или государство – ошибалась. А – какая? Это надо проверить!
Рослая – вся в её сторону и торжествующе:
– Национальное единодушие – не опасно, это нормальное состояние народа! И очень жаль, что мы не могли прийти в него раньше, а – только такой ценой. Всё русское общество десятилетиями имело антинациональный характер! Может, хоть теперь мы почерпнём истину в единении.
Ещё возражали, но и в возражениях было не возражение:
– He в патриотизме дело! А вот случай слиться с народом, идти с ним на равных, чтоб он нас признал за своих, – то самое состояние, о котором мы грезили десятилетиями…
Сливаться с народом – это многие тут чувствовали. Но не видели ясно, каким путём. Прямое дело ниоткуда тотчас не выступало, и администрация Бестужевских курсов никаким объявлением или призывом ни к какому делу не приглашала слушательниц. И вот, за десять дней до учебного года, они сами во множестве собирались тут возбуждённо в вестибюле и ждали открыть себе что-то в разговорах или по случайности. Вот шёл разговор о завтрашнем дне флагов, сборе пожертвований, везде по столице объявленном, и многие курсистки уже записались ходить, а другие говорили, что это – мало и смешно, однодневный кружечный сбор, – вон сколько молодых женщин бросают всё и идут сестрами милосердия. И правда, может быть сестрами? Как будто нелепо – с высших курсов, но и так же была неуклюжа, непримерена война, врезанная в существование. Первые дни войны разразились как гром, обещали ужас, и эгоистическое движение было – остаться в стороне, но сразу и выше того, и настойчивей порыв – участвовать всеми силами тела и духа! Даже: спешить успеть принять участие в первой войне их поколения! Быть может, она продлится всего 3-4 месяца! Россия борется за мировую справедливость – и как же нам остаться в стороне? Россия борется за своё существование – и как же нам не помогать?
И так говорили:
– Но можно служить войне тем, что критиковать правительство, предостерегать его от ошибок! Например, от ограничения евреев.
Само здание их курсов, новое, на Среднем проспекте, говорят, отдавалось под госпиталь. И вот канцелярия оставалась тут, в старом здании, на 10-й линии.
Так рано, ещё до конца августа, никого обычно не бывало в вестибюле курсов – а теперь всех стягивало сюда, что-то узнать и решить, и вот многие курсистки стояли группами и расхаживали тут, по тёплому солнечному дню ещё в одних летних платьях.
Спорили и о Петербурге-Петрограде, переименованном вчера. И тоже не говорили так, что это – квасной шовинизм, что смешно. А только: что святого потеряли, Санкт-, сменили апостола на императора и не заметили, уж тогда бы Свято-Петроград. А другие напоминали, что город-то был по-голландски назван Питербурхом, а “Петербург” нам немцы навязали, и в этом символ нашего вечного подчинения, и хорошо, что отбросили!
Первокурсниц ещё не было тут. А второкурсницы наступающего года по-прежнему ощущали себя тут самыми младшими, и разговоры их не были так громки. Кто-то сказал, что расписание уже вывесили. Так задолго? Да, очевидно и канцелярию тянуло то же чувство зовущего времени. Второкурсницы пошли смотреть, среди них Вероня с Ликоней, пятигорская Варя, с пышно набитыми стрижеными волосами и твёрденьким подбородком, другая Варя из Великих Лук, желтоволосая, Лиза из Тамбова, тонкая, топольком, с печальным взглядом, и ещё другие. Обсуждали расписание.
Отменным событием было, что историю Средних Веков у них будет читать – женщина – профессор! – Андозерская. Правда, докторскую степень она получила не у нас, конечно, а во Франции, но сдвинулось и у нас: недавно утвердили её магистром. В расписании ещё писалось 'преп.', но в университетских кругах уже сложилось, признано и курсисткам известно: 'проф.'! Кроме Средних Веков на втором курсе она будет и на старших вести семинарий: работа над источниками.
Очень это было интересно. Захотелось девушкам сегодня бы и взглянуть на своего профессора, вынести о ней суждение. Удалось. В канцелярии узнали, что Андозерская сейчас у декана. Ждали.
Их стайка оттянулась к окну, стали рассказывать друг другу кто что слышал об Андозерской. Достижением была несомненная эмансипация – и, значит, успех всех угнетённых. Помогала Андозерская добывать средства для столовой, общежития, стипендии. Но вот на своём семинарии, начатом прошлой весной, она предложила курсисткам корпеть над папскими буллами XI века на латинском языке. Такие ж были и её печатные работы – о церковном обществе в Средние Века, о паломничестве в Святую Землю…
Обе Вари считали, что это вызывает недоумение и почти даже смех: как же можно так далеко уходить от живой жизни? Как же можно так гасить в курсистках общественный дух?
Ну, правда, раз женщина, не может получить профессорского звания в России, а только в Европе, приходится заниматься и их средневековьем, – но зачем эту жвачку переносить сюда, на наши курсы?
– Ей нужно было эмансипироваться, да, но не слишком ли дорогая цена? Уйти в бесполезные мрачные средние века…
– Почему бесполезные? А Кареев? А Гревс?
Но хотя обе Вари были прогрессивны, здесь на Бестужевских курсах в 13-м-14-м году они выглядели уже и реакционно, вот диалектика! С воздухом, наглотанным в обществе, – они тут, на курсах, что-то не успевали за философскими диспутами, дискуссиями, и голоса их звучали слишком резко. Под сводами аудиторий произошёл какой-то невидимый поворот, непоправимая перемена, – и вот тамбовская Лиза (впрочем, дочь священника), самая высокая в их кучке, повела-покачала головой – не так даже укоризненно, как сожалительно, растягивая фразы:
– Девочки, как вам не надоедает эта выеденная плоскость? Ведь нам открыта такая сфера, такая среда, свобода духа вместо партийности! Нам дают прислушаться к Истине. Нам дано стать поумней этих политических деятелей, – зачем же?…
И чуть подрагивал недоумённо кончик её прямого носа на удолженном, чистом лице.
Спор не успел разгореться, – тут вышла от декана Андозерская – совсем невысокая, а если выше Ликони, то из-за высокого накрута волос. Не с пренебрежением она была одета. Однако платье её, кроме приятного, чуть переливчатого серого цвета, не отмечено было никаким украшением, и не назначалось слишком выявить фигуру.
Со скромностью она шла мимо, держа в руке книжечку маленькую, как молитвенник, в старинном переплёте, но с весёлой розовой закладкой. Не только для профессора женщины, а и вообще для профессора была она молода, разве немного старше тридцати.
Тем проще было обступить её и в несколько голосов:
“Простите, пожалуйста…”, “А это вы будете вести?…“, “А как нам вас называть?”
Ольда Орестовна. – Ольга?… – Нет, именно Ольда. – Что-то скандинавское? – Да, может быть, фантазия отца, – очень просто держалась Андозерская, охотно остановясь.
Впрочем, со студентами и курсистками охотно останавливались и самые прославленные профессора. Кто не знал направляющего закона русской высшей школы: положение и славу профессора определяет не благосклонность или неприязнь начальства, а студенческое мнение. Профессор, неугодный начальству, ещё долго преподавал и носим был на руках, и, даже уволенный, пребывал в ореоле. Но горе было профессору, кого студенты признали реакционером: презрение, бойкот лекций и книг, неизбежный бесславный уход были
