продолжало вращаться и обогащаться. На замену министерству иностранных дел сочувственно влился германский генштаб. Институт по изучению – что-то собирал и изучал. Парвус деятельно вмешался в снабжение Дании дешёвым углем, привлёк датские профсоюзы, сошёлся на равных с вождями датских, а затем и немецких социалистов. Он получил, наконец, немецкое гражданство, которого искал и просил с 1891 года, – и теперь при первых же послевоенных выборах несомненно выходил бы в лидеры социалистического парламентского крыла. Его “Колокол” продолжал выпускаться, зовя Германию к патриотическому социализму. Его собственное избыточное богатство росло, капиталы были вложены пакетами акций почти во всех нейтральных странах и уж конечно в исходных своих Турции и Болгарии. В аристократическом квартале Копенгагена его особняк был обставлен диковинностями нувориша, охранялся лютыми собаками, а на выезд ему подавался элегантный “Адлер”. И даже влияние на графа Брокдорфа ему удалось сохранить ненарушенным – этому постоянному собеседнику впечатать в сознание всю сложность революционной задачи и всю механику затруднений. И через Брокдорфа, сколько позволял такт, – мешать возобновившимся германским поискам сепаратного мира с Россией.
И казалось бы: вереница успехов на прямом пути этого человека могла бы вполне насытить его. Но нет! – таинственным образом беспокойство так и не выполненной задачи – хотя в ту страну он никогда уже не собирался возвращаться – томило и тянуло его. И в долгих ужинах с прусским аристократом он варьировал и пояснял в применении к немецкому взгляду эту свою скорей уже не программу теперь, но – политическое завещание, но – зыбкий очерк будущего. Как революция, едва начавшись, должна набирать свой размах подобно Великой Французской – судебным преследованием и казнью царя: только такая первичная жертва открывает революции безграничность! Как должен быть рассвобождён крестьянам самовольный раздел поместий – и только этим откроется полный размах анархии. А когда анархия достигнет своего высшего взлёта и широчайшего разлития – именно в этот момент Германия военным вмешательством могла бы при самых ничтожных потерях и самых огромных выгодах навсегда освободиться от глыбной восточной опасности: потопить её флот, обобрать её вооружения, срыть укрепления, навсегда запретить армию, промышленность военную, а то и, лучше, всякую, ослабить её отсечением всего, что только можно отсечь, – и оставить её выкатанной гладкой доской, пусть забудет десять веков своих мерзостей и начинает свою историю снова!
Парвус никогда не забывал зла.
Но сегодня не видел, что мог бы сделать ещё.
А имперское правительство позорно искало сепаратного мира с этой неуничтоженной державой.
А здоровье статс-секретаря фон-Ягова всё подтачивалось, всё подтачивалось – и поздней осенью Шестнадцатого года он счастливо ушёл в отставку, уступая пост деятельному Циммерману, не перенявшему от своего предшественника устарелого пренебрежения к тайным доверенным лицам и политическим маклерам.
И – взмыли новые планы действовать! И – естественно поднялся старый укор Ленину: что же он!! что же он??…
Кровать – ударила четырьмя ножками о сапожников пол, – и Парвуса выдавило, поставило на ноги- тумбы. И он, тяжело разминаясь, переступил, неся мешок своего изнеженного тела. Обошёл, сел по ту сторону стола, не брезгуя измазать белоснежные манжеты о нечистую клеёнку Ульяновых.
И усмехался – уже не как сильному, уже не как равному, но жалковатому норному зверьку:
– Н-ну?… Так говорите: Циммервальд?… Кинталь?… И хорошо голосуют левые?… А что же сделала великая партия за два года у себя на родине?… Почему – ни пузыря на российской поверхности?
Ленин так и сидел на кровати, утанывая, и клонилась тяжёлая голова без ответа.
– Вы же говорили – денег вам не надо?
Ленин отвечал потерянно, еле слышно:
– Мы – так никогда не говорили, Израиль Лазаревич. Деньги – оч-чень нужны. Чертовски нужны.
– Да я же предлагал! А вы отказались!
Ленин – с пересыхающим усилием:
– Почему – отказались? От разумной нетребовательной помощи – мы никогда не отказываемся. И даже охотно…
– В детские игры вы тут играете, в Швейцарии, – хотела бы туша торжествовать, да торжества не было: Россия не проигрывала войны, Германия не выигрывала, их общий главный союзник сдавал.
Ленин еле выводил фразы из горла:
– A за крупные игры надо крупно платить и самим.
У него был – больной взгляд. Открыл глаза доступней обычного – глаза больные, и как будто чтоб от этой боли отвлечься, лишь для этого, но, по болезни, и без напора:
– Да ведь и ваша революция, Израиль Лазаревич, – тоже тю-тю, мыльный пузырь… Да и наивно было ждать другого.
Заколыхался возмущённый Парвус, и огонь фитиля, повторяя его дыхание, закачался, запрыгал, закоптил:
– Да сорок пять тысяч бастовало в Петербурге! А ну-ка, подняли б вы отсюда ещё своих сорок пять?!
Не давал Ленину возразить, что в тех сорока пяти – и его были.
– …Путиловский у меня по сроку сбился – а молодчина, как забурлил! А вот Невская застава меня подвела – что ж вы её не подняли? В Николаеве – я прекрасную разыграл стачку – 10 тысяч! и с условиями – невыполнимыми, обеспечено было восстание! – так тоже на четыре дня опоздало. Отсюда не так легко там к одному дню стянуть. А Москва вообще не шелохнулась? Что же ваш московский комитет?!…
(Хотел бы Ленин сам это знать!)
А Парвус – разошёлся, хвастался, как богатством, на пальцах загибал:
– Екатерининский Металлургический – я поднял! И тульский Меднопрокатный! И тульский Патронный!…
Все эти стачки, действительно, прогрохнули в январе, не 9-го, но – кто их там поднял, кто их там вёл? Отсюда не видно, не доказать, и каждый себе приписывает, меньшевики тоже.
– Совсем немного оставалось – где же ваши были? Межрайонцы мне помогли беззаветно, огневые ребята, да кучка их. А вы с меньшевиками – всё мячики перекидываете? Может – листовками вашими, не моими, Россия завалена, а?… А “Императрицу Марию” я взорвал, – не заметили? – громыхал, глаза вычудились. – Броненосец на Чёрном море – не заметили??!
Руки белые холёные подкинул – вот этими руками броненосец взорвал!
– Почему ж не хотели вы соединиться, Владимир Ильич? Где же
Неужели не понимает?… Со всем его умом? Так это удача, хороша маскировка, значит и дальше так держаться.
Почему не соединились!… Конечно, как-то можно было бы заманеврировать меньшевиков. И как-то можно было бы разделить руководство (хотя вот это, вот это, вот это больней и невозможней всего!). А…
А… ограничено уменье каждого. Ленин – писал статьи. Брошюры. Читал рефераты. Произносил речи. Агитировал молодых левых. Всеевропейски сек оппортунистов. Он, кажется, досконально успел узнать вопросы промышленный, аграрный, стачечный, профсоюзный. Теперь, после Клаузевица, и военный. Он понимал теперь, что такое война, и как ведётся вооружённое восстание. И с настойчивой ясностью мог это всё разъяснить, кому угодно.
И только одного он не мог –
– Но даже и сейчас не потеряно, Владимир Ильич! – утешал, подбодрял Парвус через стол. Он вынул часы золотые из жилетного кармана, кивнул им одобрительно. – Революцию – переносим на 9 января
