И они зашагали прочь от злосчастной таверны.
С полчаса он показывал Орландине город, пускаясь в долгие пространные объяснения.
Как поняла воительница, Стир бредил Тартессом и прочими атлантскими древностями. С восторгом указывал то на почти утонувшую в земле циклопическую кладку, на которой возвышались современные домишки, то на совсем древние руины, поросшие деревьями, словно это были невесть какие сокровища.
Вдохновенно цитируя всяких мудрецов, чьи имена ничего Орландине не говорили, парень рассказывал о тех временах, когда остров в Западном океане стоял неколебимо и правившие им жрецы посредством кровавых жертвоприношений стремились умилостивить Черную Матерь и Змеев-Драконов.
Руины их циклопических городов по сию пору венчают драконьими зубцами горные кряжи Африки, а воздвигнутые ими круги из стоячих камней почитаются людьми как священные места.
Вообще-то атланты оставили свои следы по всему побережью Срединного моря – от Мелькартовых столпов до, почитай, самих Афин. В том же Сераписе, например, стоят Старые Причалы, которые все никак не могут доломать. Но в Тартессе их было едва ли не больше, чем во всех остальных местах, вместе взятых. Взять хоть знаменитый храм Посейдона, вырубленный из целой скалы. Как поведал Стир, по преданию, на его сооружении состарилось и умерло три поколения каменотесов.
Даже многие дома горожан стояли на фундаментах атлантских построек. И неудивительно. Пожалуй, Тартесс был единственным существующим городом, про который было достоверно известно, что основали его жители Атлантиды.
Династия местных царей происходила по какой-то боковой линии от владык Атлантиды и поэтому пользовалась уважением даже в Александрии. («Впрочем, – не без ехидства подумала Орландина, – за давностью лет теперь уже не понять, кто там от кого происходит».)
Они побродили по городу, посмотрели на тот самый храм бога моря.
Признаться, он ее разочаровал – просто грубо обрубленная скала, украшенная выветрившимися барельефами, изображавшими акул и спрутов, обедающих людьми, и вся источенная рукотворными пещерами, как головка сыра.
Стир блистал красноречием, особенно поэтично повествуя о тех временах, когда атланты поклонялись тут своему богу-прародителю, что являлся им не иначе как под видом дракона, страшного допотопного зверя, изображение которого красовалось на королевских знаменах и вырезалось жрецами над дверями их храмов.
Окажись на месте Орландины ее сестра, не только набожная, но и начитанная, то наверняка у них бы вышел исторический спор, переходящий в богословский, и, чего доброго, послушница еще бы и уличила собеседника в невежестве. Но в лице амазонки он нашел благодарную слушательницу. Ибо за всю жизнь она прочла ровным счетом четыре книги. Первой был находящийся на грани приличия роман Клавдия Готического «Хотела и сумела» про приключения приехавшей в Александрию чернокожей принцессы, задушившей изменявшего ей белого мужа. Второй – «Краткий новейший стратегикон», содержавший описание войн, которые вела Империя за последние двести пятьдесят лет. Третьей – «Полный устав караульной и пограничной службы»: именно по нему она училась грамоте. Четвертой был учебник «Лечение болезней, от разврата и любострастия проистекающих» великого медика Везалия, с великолепными цветными иллюстрациями, издания Александрийской Академии. (Это была книга ее мужа, и под ее впечатлением Орландина заявила Клеору, что если узнает, что он посещает публичные дома, то самолично прирежет.)
Между делом Стар рассказывал и о себе. Хотя и являясь коренным баварцем, был он не аллеманом- германцем, а кельтом, которых тоже немало жило в тех краях.
При Атаульфе их сильно обижали, хоть и не так, как иудеев или артанийцев (или, к примеру, негров), так что семья Стира, когда-то богатая, ныне жила довольно скудно, что во многом и толкнуло его избрать карьеру странствующего артиста. Но не только это.
– Понимаешь, – пояснил бард, – я ничего плохого про свою родину сказать не хочу, но у нас певцу или поэту приходится нелегко. Народ в Баварии хотя и добрый, но ничем, кроме пива и колбасы, не интересуется. У нас даже самый захудалый подмастерье колбасника считается выше того, кто сочиняет стихи – будь он хоть вторым Гомером или Вергилием. Даже мои братья кельты уже почти все стали такими же. Что мне там делать? Только что вот сочинять стишки, восхваляющие это пойло?
– «На свете нет наверняка напитка лучше, чем пивка…» – с насмешкой процитировал он. – «А тот, кто пьет не его, а вино, не есть человек, а есть…» Ну, ты сама понимаешь. Между нами говоря, баварское пиво – едва ли не худшее, которое я пил.
– Это верно, – глубокомысленно подтвердила Орландина. – Это ты прав. Поганее германского пива ничего придумать невозможно.
И в самом деле, хотя аллеманы и предпочитали пиво всем прочим напиткам, но варили его хуже всех. Ну, как можно сравнить баварское или франкский бриттер хотя бы с превосходной «О'Болонью», которую варят собратья Стира, кельты, по куявским рецептам? (В переводе с их языка это значит «Сын Болоньи».) Или с эйринским «Магнатом»?
Пока они прогуливались, Орландина. слушая излияния певца, не забывала машинально отслеживать окружающую обстановку, отмечая то узкий, почти неприметный переулок между двумя параллельными улицами, которым можно было в случае чего проскочить без помех, то квартал старых домов, где сам черт ногу сломит и где можно легко укрыться от преследователей.
Стир тоже внимательно изучал, но, естественно, не возможные пути отхода и места засад, а собеседницу.
Причем сказать, что он «бросал на нее похотливые взоры» (как пишут в романах), было нельзя. Скорее это был восхищенный взгляд художника на статую. Ибо прежде певцу не приходилось близко общаться с подобными девушками.
Тихонько вздыхая про себя, он ловил взором то сильный разворот плеч, переходящий в такую же сильную шею, то матовый приятный загар кожи и аппетитную округлость бедер, когда ветер обтягивал шаровары на ее ногах.
А когда расстегнутый жилет распахивался, можно было увидеть, что грудь ее под суровым полотном упругая и задорно торчащая – ведь под рубахой у девушки по привычке не было надето ничего.
Орландина этих взглядов не замечала.
– А ты каким богам молишься? – спросила она, чтобы поддержать умную беседу.
– Я атеист! – гордо изрек он. – В богов не верю!
– Ну хоть не христианин, – вздохнула воительница.
Как можно не верить в богов, она не понимала, но не уподобляться же сестренке и не устраивать проповеди среди улицы!
– Ты не любишь христиан?
– Нет, почему же… – вдруг смутилась Орландина. – У меня сестра христианка. А почему ты спросил?
– Да у меня у самого родители христиане. Я во многом ушел еще и поэтому. Меня в монахи отдать ведь хотели, чтобы наследство не делить. – Вдруг Стир задумался. – Послушай, м-м-м… Ласка, – неуверенно начала он, – ты не против, если я почитаю тебе свои стихи? Понимаешь, – словно оправдываясь, продолжил он, – я тут написал несколько новых песен, а показать их некому. Видишь ли, это песни, как тебе сказать, не для кабаков и тех женщин, которые обычно там бывают. Не кухарке же на постоялом дворе мне их исполнять?
– Ладно, валяй, – со снисходительным вниманием бросила Орландина, надо сказать, отчасти даже польщенная – все же парень считает ее повыше обычных веселых девок. – Если только они, конечно, не о нефритовом стебле с яшмовыми вратами цвета утренней зари и всем таком в этом роде.
Стир уставился на Орландину так, словно она объявила, что приходится родной дочерью святому Симарглу.
– Ты знакома с поэзией Чжунго и Ниппон? Только там употребляют такие, хм, выражения.
– А то ж? – как можно небрежнее пожала Орландина плечами. – Ты что думал – я дикая совсем? – И добавила, непринужденно соврав: – У нас в полку служил один мужик из Чжунго. Говорят, тамошний беглый
