Почему такая мысль? Ничего, кроме острых концов, скорее глаза выкалывающих, тут не было от самоубийства. А – пришла.
Обходил – всё. И повсюду находил ещё и ещё, и в кухне на столе, и в передней на подзеркальнике – до восьми ножниц, все ножницы, какие в доме были! – и все одинаково: с отчаяния раскинутыми остриями!
Какой-то грозный намёк, если и не о смерти.
Уже Георгий не облегчён был, что Алины нет дома, а находил этот оборот хуже. Что-то с ней… Что-то она… Уж лучше была бы здесь. Уж лучше выплескивала бы ему в лицо.
А может быть: как знак их расхождения? Вот, как эти полотенки, раньше сходившиеся, теперь разбросаны до предела – так, мол, теперь и мы разошлись, сколько достать в разные стороны, и обручальные кольца наши разбросаны – и кончено?
И на миг махнуло как тёплым хвостиком.
Бродил бессмысленно, беспомощно по комнатам, так и не сняв шинели и шашки.
Одни, другие ножницы свёл.
Потом – опять развёл. Пусть как она оставила.
Нет, жутче: это скорее было похоже, что она тронулась умом. До такого, да ещё стоймя приставлять, не додумаешься в здравомыслии.
Алина – помутилась в уме?
Боже, как сердце сжато! Как безысходно. Как – сделать ничего нельзя.
И так разрывающе её жаль! И это – он её довёл.
Нужно – догонять её, образумливать, успокаивать. Но – куда? Но где?
Хоть что-нибудь было бы от неё! Самое дурное, но – письмо!
Нич-чего.
Только тут сообразил: а Сусанна же есть! Да не у неё ли Алина?
Не заперев двери, побежал по лестнице к телефону.
Но одумался: ещё нет восьми утра, невозможно тревожить так рано. По крайней мере – с половины девятого.
Вернулся. Разделся.
Ходил потерянный.
Квартира – как пустыня. И такой мрак.
Неужели тронулась разумом?
Как всё ноет и болит внутри. О, лучше б она была здесь!
Ничего не мог – себя, для себя, найти, найтись.
В половине девятого тоже подумал, что ещё рано.
С бесчетверти.
А когда пошёл телефонировать без четверти – ответили: Сусанна Иосифовна ушла, будет дома часам к четырём.
Упустил!
И теперь целый день – безвестности, непонимания, тоски…
72
Да, Воронцов-Вельяминов ещё недавно был студентом университета – но ещё недавней он кончил сокращённые курсы при Пажеском корпусе и получил офицерское звание. Да, он прекрасно слышал зов общества – но он же был и офицер воюющей России. Сердце его эти дни разрывалось – но и нельзя ж допускать бунт в столице, да во время войны! Между собой молодые офицеры бранили чучело Хабалова: тряпка, допустил в городе хаос. Но вот и тронуло армию: вчера – павловцы, сегодня, сейчас, в коридоре – стояли они с Лашкевичем перед бунтарским строем. И Вельяминов догадался – и благовидно отпросясь – и через две ступеньки на третью – и по снежным кочкам бегом – ворвался в батальонную канцелярию – и мимо всех уставов требовал видеть полковника Висковского – бунт в батальоне!!! Учебная команда отказывается подчиняться!
Ну – так ли? Ну, может ли быть? Ну, пока доложили.
И совсем-совсем не сразу вышел рыхлый белотелый полковник Висковский, из тех, кто и долгую службу пройдя, как-то минует испытания железом, а лишь удобно возвышается в чинах. Прежде – в прелестной Варшаве, теперь в Петрограде.
Ну, так ли? Эти нетерпеливые молодые люди не знают, что первые офицерские качества – осмотрительность и хладнокровие. Как это может быть, чтобы солдаты гвардейского полка – и отказались подчиняться? Это – событие невозможное.
Но это – так! Но минуты текли! Но капитан Лашкевич там стоял пружинно перед строем – и тем более ничего придумать не мог! Помощь, помощь нужна скорей, туда!
А полковник погрузился в размышление: какая же служебная неприятность.
И прапорщик осмелился ещё что-то выпыхнуть, не слыша своих слов. И полковник всё-таки подвинулся.
К телефону. Просил соединить с градоначальством.
Что за чушь? Под рукою целый батальон, зачем градоначальство?!
– Это полковник Висковский, командир лейб-гвардии Волынского запасного…
(Это же всё протолкнуть надо!)
– …Могу ли я попросить генерала Хабалова?
А тот, оказывается, ещё не приезжал с квартиры. А что случилось?
И как ответить? И можно ли так верить прапорщику?
– А тут… вот… – тянул полковник, – я должен направить учебную команду в наряд по улицам, а она…
Тут послышались близкие выстрелы, пачкой. Вбежал прапорщик Колоколов – и сорванно, дико:
– Господин полковник! Капитан Лашкевич убит! Команда взбунтовалась!
И полковник – оцепенел. Теперь – несомненно что-то случилось. Но как это повторить в телефон начальству? Ах, какое расстройство.
И оттуда, из штаба Округа, ему не находились, что сказать. Ведь генерала Хабалова ещё нет. А такие события в воинских частях не предусмотрены.
Тут вбегали ещё офицеры, молодые прапорщики, потом и постарше… Взбунтованная рота выходит во двор!… Во дворе – сумятица, беспорядочное движение! Стреляют, трубят!…Все с оружием, но никуда не выходят, не строятся. Сами явно озадачены, плана нет… Проходящих офицеров не трогают… Труп капитана Лашкевича лежит…
И все стояли перед полковником, не ослабляя ног.
А он пребывал в размышлении. Впрочем, и остальные офицеры были в этом запасном батальоне как чужие: или только назначенные, несколько дней-недель, или только долечивались и тяготились, как бы уехать скорее в действующий полк. Не здесь были их места, не было у них привычных верных унтеров, и солдаты не известны по фамилиям – как не своя часть.
А полковник Висковский цепенел. Никого не послал к взбунтовавшимся, уговорить их. И никого не послал за поддержкой.
Он – коснел. Увидел капитана Машкина 1-го и позвал его в кабинет, совещаться.
Офицеры нервно разговаривали, и при писарях, расхаживали, курили. Лихой Цуриков сам бы кинулся во двор – но нельзя без приказа. Штабс-капитан Машкин 2-й уклонялся осуждать солдат: вот довели Россию, довели и солдат. Ткачура сжимал кулаки: у него на глазах всё произошло, и самого могли подбить.
А из кабинета не выходили. И тут офицеры – начали возмущаться дерзко. Некоторые прапорщики и всего-то на военной службе были по шесть месяцев, но и те понимали, что…
Тут вбежал прапорщик Люба – но в каком виде! – уже переодетый в штатское. А иначе, мол,
