Посмотреть такое, чего во всю жизнь не увидишь, невероятное!
Но брат остановил его пронзительным, переменившимся взглядом, которого до военной службы не было в нём. И сказал стиснуто:
– Возвращаемся.
Гика оспаривал свою вольность, но очень развито было в их семье старшинство. А отец-то – и тем более его не выпустил.
А от разговоров того же и отца, и в университете от профессоров, и от сверстников это как-то едино, несомненно сложилось: мы находимся в том положении, из которого нужен выход.
Вернулись домой – пошли к отцу в кабинет, рассказали.
Пролысевший отец со свислыми, разрозненными усами, припухлыми воспалёнными глазами, видом не холёным, на выход, но домашним, и пиджак домашний, – только головой раскачался, ничего сыновьям не сказал.
Для наблюдения оставались окна парадной стороны – большой гостиной, столовой, через тюлевые занавеси. Гика с младшим братом стали дежурить у окна, подходили и взрослые. Квартира их была на 4-м этаже, а Сергиевская – узкая, но всё же мостовую видно.
Не прошло и получаса, как через форточку различился приближающийся тот же гул многих голосов. Пожилая горничная оттаскивала младших:
– Всеволод Алексаныч! Кирилл Алексаныч! Уйдите, не надо! Не попусти Бог – увидят в окне, выстрелят – убьют. Бунтовщики, от них всего можно ожидать!
А вот и повалила, в сторону Литейного, беспорядочная толпа. Были и штатские, но больше солдаты, однако не только без офицеров, без строя, как странно было видеть солдат, но особенно странно, что все ружья в разном положении: кто на плечо, кто через плечо, кто наперевес, кто под мышкой, торчали штыки вверх, в бока и вниз, – два часа у них было свободы и так уже разошлись приёмы. Солдаты-то были свеженабранные, только переодетые в шинели.
Игорь стоял, кусая губы. От этого вида он страдал уже по-своему, по-офицерски.
В толпе громко, оживлённо, беспорядочно разговаривали: то ли – что уже пробежали, то ли – что им сейчас делать, друг друга окликали и советовали, – вдруг спереди кто-то крикнул сильно:
– Наза-ад! Наза-ад! -
вся солдатская толпа кинулась назад, едва не подкалывая друг друга штыками.
И – смело их к Воскресенскому, больше они не появлялись.
Эту сцену отец тоже простоял у окна в гостиной. И сказал размыслительно:
– Революцию – я вижу. Но не вижу контрреволюции.
Действительно: в столице, в налаженном строгом городе два часа буянили солдатские толпы – и никто не появлялся остановить, укротить их.
На улице затем пока ничего не случалось. Но горничная ввела в коридор гостя к отцу – маленького роста, в шубе с богатым воротником, и до круглости набитым портфелем. Сыновья узнали и поздоровались: это был нынешний министр земледелия Риттих, многие годы близкий сотрудник отца.
Горничная помогала ему снять шубу. Потом он снимал галоши, протирал пенсне, причёсывался перед коридорным зеркалом при лампочке: его тёмные волосы, аккуратнейше подстриженные, лежали густым крылом. За это время раскрылась дверь кабинета и вышел отец, протягивая руки одновременно и дружески и укоризненно:
– Алекса-ан Алексаныч! Где же ваше правительство? Что оно смотрит?
Риттих отвечал скромным и даже юным голосом:
– Правительство хочет собраться на Моховой. Но я не уверен, что это принесёт пользу.
– Почему на Моховой? И что же? – почти с негодованием спрашивал Кривошеин.
– Хотел бы я сам это знать! – всё так же юно-виновато ответил Риттих. – Последний звонок ко мне сейчас был – от 7-го класса Пажеского корпуса. Они хотели кинуться в Царское Село на защиту царя и спрашивали, какой полк остался верным, чтобы к нему примкнуть. Я объяснил им, что царя в Царском нет, и группой им не пробраться. А какой полк верен? – знает ли это военный министр? Я, Александр Васильич, нашёл неблагоразумным оставаться дома, и самые важные бумаги ещё с субботы забрал из министерства. Не разрешите вы мне перебыть у вас несколько часов и пока позвонить, узнать?
– Я очень вам рад, Алексан Саныч! Как никому бы.
Отец повёл гостя к себе.
86
Капитану Нелидову донесли его унтеры, что по ту сторону Литейного моста непрерывно стреляют.
Он вышел во двор клиники, послушал – да, так.
Ещё слушали. Стрельба не приближалась, но и никак не утихала. В Литейной части что-то большое творилось.
Однако тут близко, у капитана Маркевича, было тихо, и он не присылал связных.
Однако же и упорная стрельба по ту сторону моста была грозным признаком.
И Нелидов решил выйти со своею командой на подкрепленье Маркевичу.
А команда его была – человек 60 одних унтеров и ефрейторов из 2-й роты, которую Нелидов принял временно, недавно, от капитана Степанова, по болезни уехавшего на Кавказ. В запасном батальоне во время долгой своей непоправки обязанность капитана Нелидова была – ежедневные занятия с недоученными прапорщиками, – пулемётами, ручными гранатами, тактикой, да даже и уставами, историей лейб-гвардии Московского полка и правилами офицерского такта. Командовать ротой, да в полторы тысячи человек, ему было непосильно в нынешнем состоянии, а вот досталось. Он почти никого и узнать не успел, даже и этих унтеров. Как раз, в очередь в полковой церкви, унтеры 2-й роты на этой неделе поста говели и были освобождены от нарядов. Но – некого было брать в караулы, умеющих хоть стрелять-то, – и пришлось снять этих унтеров с говения в караул.
Верней, и они, может быть, стрелки были неважные – все из запаса, не кадровые, но уж лучше своих необученных солдат. Только что лучше, а – воины никакие: они служили старательно, но чтоб удержаться на обучении новобранцев и не попасть на фронт самим.
Построил их Нелидов на Нижегородской улице и повёл, потесняя толпу, сам с палочкой впереди.
Но не успела команда дойти до конца Нижегородской, выйти на площадь к мосту, как Нелидов увидел: оттуда, чуть сверху, хлынули сюда нестройные солдаты разных полков с криками «ура» и тряся винтовками в воздухе, кто и над головой.
Этот бег был безумный – не атака, и не отступленье, Нелидов не успел его сметить и понять – как увидел ещё сзади тех накатывающий грузовой автомобиль с красным флажком. И этот красный флажок не объяснил ему, а только спутал. На Нижегородской он и каждый день видывал грузовики с красным флажком: они из городка огнестрельных припасов везли патроны и снаряды, и в знак того был флажок. И Нелидов на полминуты принял, что это такой же служебный взрывоопасный автомобиль, – и не подал команды к стрельбе по нему – да ведь ничьей же стрельбы ниоткуда и не было, и Маркевич же не стрелял. Оставалось только понять: что за солдаты? зачем бегут?
Всего и потерял полминуты или минуту. А как понял, что красный флаг – от революции, оттуда и пулемёты выставлены, там и ещё тряпки красные, – призвал свою команду быстро вперёд, захватить автомобиль, не дать ему открыть огонь!
Но в этот самый миг он уже оказался окружён толпой солдат, отделён от своих унтеров, едва не сбит с ног, палку его вырвали, в грудь уткнули винтовкой без штыка, к голове приставили револьвер!
Всё! Как бесславно, бессмысленно, как глупо. Сразу – и конец. Привычной военной хваткой Нелидов сохранял волю к действию, – да сковал больной позвоночник, немая нога, весь схвачен, и два дула приставлены.
И ещё кто-то занёс над капитаном и шашку – в тесноте, где и ударить нельзя.
Но подбежавший сапёр перехватил руку с шашкой:
