и прямо с порожка бросали свёртки в публику, так что они над головами летели и разворачивались, а потом падали кому-то на плечи или на мостовую. И все бросались на кумач и раздирали его как если б он был дороже хлеба. Кто уносил целыми кусками дальше раздавать, остальные драли тут же, кто-то и булавки вынес из галантереи.
Как же это-то девушки не догадались раньше? Теперь они себе большие крупные розетки сделали на грудь, на пальто. Кто делал бантики, кто ленты. А Фанечка ещё оторвала длинную широкую ленту и перевязала через плечо наискось, как царские сановники носят ордена, смеху!
А кто-то брал на флаги, а кто – делал красные кокарды на фуражки, а кто-то схватил лоскут и нацепил солдату на штык – и тому понравилось, так и понёс, громко все кричали.
С этого места, с раздачи красной материи, когда зацветились сами и все люди вокруг, и никто не преследовал красное и не рушился с нагайками, – как будто запело всё вокруг, радостно переменилось.
Заметили девушки, что они уже не вздрагивают от близких выстрелов, а даже весёлым толчком отдаётся каждый. Тем более, что никто и не падал раненный.
По Троицкой площади нервно, быстро шёл офицер, ни на кого не глядя. Ему пересекли путь два студента, два рабочих, все с красными бантами.
– Господин офицер! Сдайте оружие! – властно крикнул один студент.
Офицер вздрогнул, посмотрел по сторонам, никого на помощь не увидел, посмотрел перед собою на этих, полминуты колебался, боролся или решался – вынул шашку резким дёргом – и эфесом протянул студенту. Тот брал, а другие кричали:
– И револьвер! И револьвер!
Пошли через Измайловские роты. Девушки не знали, как отличаются измайловцы от других солдат, но какие-то солдаты группами свободно бродили по улицам, почти все с винтовками, никаким строем, ни командами, а кучками.
Проезжал солдат-кавалерист, с красным в гриве и на уздечке, а сопровождала его буйная куча подростков, кто за стремена держался, кто рядом вприпрыжку.
Толпа на глазах становилась всё красней от приколотого красного, всё многочисленней и оживлённей.
Вдруг раздался непрерывный тревожный автомобильный гудок, как если бы сталкивались, он наезжал или хотел передать опасность. Все расшарахнулись со средины улицы – и он показался, легковой, открытый. Шофёр был в автомобильных очках и кожаной куртке, строгий, недоступный, в самом автомобиле сидело несколько солдат, штыки кверху, и тоже молчаливые, – но самое страшное, что на передних крыльях с обеих сторон полулежали, ногами на ступеньки, ещё по родному солдату, а ружья держали вперёд и всё время целились в кого-то, кто им помешает.
Вселяя ужас, грозный автомобиль промчался, неизвестно куда, неизвестно зачем, но очень быстро.
От этого автомобиля – ещё что-то вспрыгнуло и изменилось в настроении, ещё красней, ярей и веселей. Фанечка сказала:
– Хочу стрелять!
Вероника изумилась:
– Да в кого?
– Ни в кого, просто стрелять! Стрелять в воздух – это и значит, что народ стрелять не будет, народ великодушен, не как царские сатрапы!
Тут раздался громкий шум и овации вдоль улицы. Ехал опять автомобиль, на этот раз грузовой, ехал не страшно, без гудка, медленно, ни в кого не целясь, – а через кабину вперёд у него вывешивался большой красный флаг, в кузове же стояли тесно человек двенадцать – солдаты с красными флажками на штыках, и студенты и рабочие с винтовками же, и одна сестра милосердия, – и все они сразу махали руками, красным и шапками, во все стороны кричали и призывали, но так как все сразу, то понять их было нельзя – и люди с тротуаров отвечали, кричали им тоже все сразу, ещё меньше можно было понять, ни слова, а – ликование! ликование!
И Вероня с Фанечкой, подбрасывая руки, тоже кричали им, махали, и потекли за многими другими по мостовой вослед медленному ходу грузовика, собирающего толпу.
И так они вытекли на площадь перед Технологическим институтом – а уж тут-то была толпа! тут-то был огромный митинг, масса студенческих фуражек, и рабочие в обычных чёрных одёжках, но сколько красного на всех! – и ещё десяток больших самодельных флагов над толпой, большие куски кумача, только что нарванные и насаженные на случайные палки. Боже, вот где был народный праздник! Вся толпа колыхалась как жидкая глыба – и туда вливался кипящим потоком Забалканский проспект.
Вероня трясла Фанечку за руки, чтоб им обеим поверить, что это – явь.
– Фаня! Неужели дожили? Фаня! Неужели это всё правда? И кровь не льётся! И так легко досталось? Да разве это можно теперь повернуть назад?
Разрывалась грудь от невместимото, неразделимого ликования, уже дальше и больше нельзя было быть счастливыми!
А по Забалканскому полз, окружённый вопящим народом, ещё один автомобиль – в этот раз большая грузовая платформа, грохоча цепями передач. А на платформе стояло человек двадцать пять, но эти ещё на третий лад, как замершие статуи, не приветствуя толпу, а показывая себя, как статуи: весь передний ряд, наклоняясь над спинами шоферов – с винтовками на изготовку. А дальше – кто с красным флагом, кто с поднятою высоко винтовкой без штыка, и потрясывая ею, кто со штыком без винтовки, кто с косынкой, красным платком, – и так медленно ехали, застывшие, приветствуемые со всех сторон толпой.
Вся площадь сливалась в долгий вопль торжества.
– Хочу на автомобиль! – крикнула Фаня на ухо.
Уже сумерки были. А пока девушки пробивались через площадь и пока струи толчеи вынесли их на Загородный проспект – уже и зажглись фонари. Но в движении девушек ничто не изменилось – куда-то, зачем-то их несло всё дальше и дальше.
Разбивши витрину аптеки и дверь, тащили оттуда бутыли. Наверно, спирт искали.
В переулке куча молодых била одного старика, сказали – что дворника.
Небось доносил, теперь получай.
У царскосельского вокзала встретился им растяпистый солдат, один шёл и очень уж нехотя нёс винтовку без штыка.
– Солдатик! Дайте мне винтовку! – вдруг выдумала Фаня.
Он посмотрел бельмовато:
– А стрелять умеешь?
– Научусь! – бодро выкрикнула Фанечка.
– Ну, на! – без колебаний протянул ей. Она схватила, хотела идти. – Погоди! – Расстегнул пояс, снял тяжёлый подсумок. – А стрелять чем будешь? На! – И ещё протянул ей, кожаный, такой тяжёлый неожиданно, еле в руках удержала.
Сунула в карман – перекосил ей всю шубку.
Но и винтовка оказалась такая тяжёлая, не знала Фанечка, как и нести. Стала просто тащить её за дуло, а прикладом она волочилась по бугоркам утоптанного тротуарного снега.
Всё меньше было понятно, куда они идут под нечастыми фонарями, темно – а всё интересней! Хотя они ничего сегодня не сделали – но чувствовали себя настоящими участниками великой Революции! И самое главное – ещё должно было свершиться, ещё было впереди! Они сознавали, что вот так и наступает, и наступила новая эра. И теперь все люди будут братья, все равны, и все счастливые.
А тут с Семёновского плаца выезжал грузовик, на нём несколько человек. На выезде приостановился – и оттуда крикнули:
– Товарищ Мария!
Вероника вздрогнула, давно так не звали, посмотрела и при фонаре узнала: Кеша Кокушкин, с Обуховского. А он-то скалился всеми зубами:
– Садись с нами! Товарищи, это партийный работник! Возьмём её!
А там – никто и не спорил, раз место было – отчего не взять, хоть и не партийного. Протянули руки – и вскинули наверх и Веронику, и Фанечку с винтовкой.
