таскали внутрь через крыльцо – зачем-то боевую амуницию, патроны, бочки со сливочным маслом, мешки хлебных буханок, свёртки кожи, неизвестного содержимого ящики, – всё почему-то должно было быть загружено в Таврический дворец.
Между тем осмерклось, и стало темнеть, а ничего так и не происходило, давление смешанной солдатско-штатской толпы стало ослабевать: одни вовсе уходили, другие пачками врывались внутрь. Ольга Львовна была уже близка к крыльцу – и в одной из таких пачек тоже прорвалась. Хорошо, а то уж замерзала.
Но и внутри дворца был такой же ералашный вид, как и снаружи: пореже, но такая же смешанная безалаберная толпа, не знающая, чем заняться, а у стен круглого Купольного зала было навалено и ещё наваливалось всё это привезенное – и если верно говорили, что часть ящиков с порохом, то довольно было одной брошенной в ту сторону папиросы, – а их бросали, – чтобы дворец взлетел со всей торжествующей массой ещё прежде, чем она узнала свободу.
Около взрывчатых веществ стоял часовой, но еле держал винтовку и чуть не падал. Ольга Львовна подошла к нему и узнала, что он поставлен уже много часов тому назад, но его забыли, никто не приходил сменить.
– Братец! – сказала Ольга Львовна. – Так давайте я за вас постою, а вы пойдите добейтесь, чтобы вас сменили.
Молод был солдат, но своё дело знал, только усмехнулся:
– Нет, сестрица, не имею права уйти без разрешения офицера.
Кругом проливался и вращался невообразимый хоровод, и сотни солдат с винтовками без дела, – но этот солдатик не мог уйти без разрешения офицера!
Ольга Львовна горячо взялась помочь ему – офицера она пошла искать сама. Это надолго её заняло, глаза её стали непраздными и не разглядывали просто так, что творится, а искали дело. Много ей пришлось проталкиваться, много порасспрашивать – но какой-то офицер в конце концов согласился пойти и сменить, и нашёл сменного солдата.
А затем Ольга была награждена тем, что из одного вихря, быстро продвигающегося через толпу, выделился и Александр! – и она успела пересечь ему дорогу и стать перед ним, сияющая.
Разделить с ним нагрянувшую великую народную радость – и в самой таврической гуще! Да просто посмотреть, как он переносит этот день.
Он был струнен, бледен, молод, очень спешил – и сильно нахмурился, вдруг увидав её.
Такое соседство унижало его в историческую минуту? Она вдруг сейчас это поняла и застеснялась.
– Зачем? – спросил он тихо.
– Просто порадоваться! – оправдывалась она. – Просто… дома не могу.
Пожал плечами:
– Ну, как хочешь. Прости, тороплюсь отчаянно.
И уже направлялся дальше.
– Ты когда же домой?
– О, нет! – отчуждённо улыбнулся он. – Мы все здесь теперь пленники. Нет, это исключено! Ни сегодня, ни завтра, не жди.
– А – как же?…
– Тут – на столах, на кушетках, – улыбка стиралась, уже уходил.
– Слушай! Звонили много!
Махнул рукой. Теперь – уже не имело значения, да, телефон устаревал в полчаса.
Ждала встретиться не так, но всё равно была рада. В такой день ни на кого, ни на что нельзя обижаться! Что была вся жизнь до сих пор – её, их обоих, всего их круга? – всё дыхание их было в Освободительном Движении.
И вот – оно взнеслось фонтаном!
О Екатерининском зале уже кто-то пустил словцо: Храм Народной Победы. В этом торжественном несравненном зале, где Потёмкин когда-то закатывал немыслимые балы в честь императрицы, между двумя спаренными рядами коринфских колонн, под семью ослепительными люстрами, каждая из трёх светящихся кругов, – и сегодня как будто открылся бал, но уже не вальсировал петербургский высший свет, а – кружился хоровод демократии! Хоровод небывалых тут гостей, не снявших верхнего платья, ни шинелей, не отдавших винтовок, перемесь простонародной солдатни и разночинной интеллигенции, домучившейся, дожившей до самого великого из праздников, какого и этот зал не знал, от взятия Измаила. И сверху, на балюстрадной галерее толкались такие же странные гости, оттуда улыбались и помахивали.
Да как много мелькало знакомых лиц, вся петербургская интеллигенция! Ольга Львовна кое с кем здоровалась издали, не сближаясь, как бы перемещаясь в общем сложном танце тесноты.
И вынесло её снова к дверям в Купольный зал – и там у колонны увидела она только что вошедшего крупного старика в чёрном, с крупной благородной головой, – как он стоял с палкой, ровный, и смотрел на зал в изумлении. Увидела – и сразу узнала его, потому что лично хорошо знала, жена его сына была близкой подругой Ольги Львовны: Герман Лопатин!
Герман Лопатин! И вот кого притянуло сюда! Именно он – здесь! В такой день!
Да он – не больше ли всех заслужил этот праздник? Не больше ли всех он вложил в Движение? Личный друг Маркса и Энгельса! Член Совета 1-го Интернационала! Переводчик «Капитала». Автор отчаянной и неудачной попытки освободить из ссылки великого Чернышевского! И легендарный старший брат народовольцев. И 18 лет каторги! И почётный судья в споре Бурцева и Азефа.
Да кто же тут был сейчас почётнее его!
Ольга Львовна, выбиваясь из танцевального круженья, с радостью направилась к нему, нельзя было быть награждённою лучшей встречею сейчас: – Герман Александрович! Сразу узнал и он её, и тоже обрадовался. Впрочем, простая минутная радость не держалась, не могла сейчас удержаться на его великолепно-торжественном прибородом лице. Вполголовы выше толпы и зачарованно глядя на это кружение, так что даже выступил пот на его выкатистом лбу, без шапки, – он даже не просто стоял, но участвовал сейчас в мистическом обряде.
– Ны-не от-пу-щаеши… – сказал он проникновенно, медленно, густо, смотря даже не на Ольгу Львовну, а на кружение этих голов, из которых не всем, не всем дано было понять всё значение акта.
Оказалось: живя за городом и взбудораженный утренними известиями из города, он после полудня тронулся сюда пешком, потому что найти извозчика было невозможно, да он и хотел так, и обязан был так – пешком, не пропустить ни одного шага, ни одного взгляда. И прошёл пешком больше двадцати вёрст, это в 72 года!
Ровно стоял. И всё смотрел через малые на нём очки – на зал, на зал, на собеседницу редко. И говорил тихо, отчётливо, не наклоняясь к ней:
– Вот – день, которому я принёс в жертву всё, с ранней молодости.
Стоял, иногда закрывая глаза.
– Теперь я могу и умереть. Счастливей – я уже не буду. Ещё закрыл глаза. Открыл.
– Хотя нет. Теперь – хочется пожить ещё немного. Посмотреть, как скоро всё устроится. И Россия заживёт наконец. Счастливой, свободной жизнью.
Расцветёт наша Россия как цветок в прекрасном саду.
Они нашли потом, где сесть, уступили им кресло и стул. И сидели рядом молча.
Переполненные счастьем.
137
Перечитывал, вчитывался в письмо Аликс – и как сразу растеплилось, согрелось, породнело всё вокруг! Как сразу не одинок!
Большое письмо – и одну за другой каждую милую подробность прошедшего дня мог представить. И как нежна к его пришедшим двум письмам, и как одинока, не с кем поговорить. И всё время в уходе, Аня
